Русская Доктрина - Андрей Кобяков

Самым величественным из символов успеха была, несомненно, Победа. Полное торжество в считавшейся неизбежной еще с 1917 г. великой войне с Европой, представленной самой развитой и способной из континентальных европейских наций, спаянной жесткой и сильной мобилизующей идеологией. Война стала “точкой сборки” нового национального проекта. Она показала безусловную жизнеспособность созданной социальной, политической и экономической системы, а также новой армии, дала новую национальную идеологию и прочную эмоциональную и символическую основу национальной солидарности, и, наконец, примирила с советским национальным проектом многие элементы проектов прежних. Наиболее символичными актами были примирение Церкви и государства и восстановление символики и традиций имперской армии. Выиграв вслед за войной с Германией, превратившей СССР в сверхдержаву, “войну-реванш” с Японией (которая была предопределена не столько союзническими обязательствами, сколько необходимостью посчитаться за Русско-японскую войну), Сталин мог еще раз торжествующе подчеркнуть значение созданной им системы и ее успехи в разрешении национальных задач России: “Поражение русских войск в 1904 году в период Русско-японской войны оставило в сознании народа тяжелые воспоминания. Оно легло на нашу страну черным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня. И вот этот день наступил. Наш советский народ не жалел сил и труда во имя победы. Мы пережили тяжелые годы. Но теперь каждый из нас может сказать: мы победили”.

После окончания войны Сталин добился передачи СССР округа Петсамо, разделил с Польшей Восточную Пруссию с Кенигсбергом, ставшим Калининградом (Сталин стремился создать сильную, независимую Польшу, “откормленную” за счет Германии и развернутую против Запада, и вряд ли мог представить, что его преемники допустят новое превращение Польши в антироссийский форпост), изъял у Чехословакии населенное русинами Закарпатье, вернул России Курильские острова, половину Сахалина, а также контроль над КВЖД и Порт-Артуром. Вокруг западных границ СССР был создан кордон из сателлитов, куда вошел и находившийся под советской оккупацией обломок Германии, ставший ГДР, хотя Сталин продолжал надеяться на то, что в центре Европы появится сильная нейтральная Германия. Не вполне удачным считал Сталин развитие событий лишь на южном направлении, где СССР не удалось получить опеку над Ливией, отнять у Турции Проливы, Западную Армению, а у Ирана – иранский Азербайджан. Но в целом полученные всего за шесть лет территориальные приращения СССР были впечатляющими. Почти всюду, где это имело смысл, СССР вернулся к границам Российской империи 1904 года, а кое-где и перешагнул эти границы, реализовав старинные национально-имперские цели. По мысли Молотова, Сталин проявил редкую дальновидность: “Благодаря ему Крым был зачислен в состав РСФСР. Туда же в свое время и по той же причине была отнесена Калининградская область, а граница Казахстана прошла не по естественному, казалось бы, рубежу – берегу Волги, а в 100 километрах восточнее”.

Были и явные ошибки. Так, например, Сталин подарил Литве не только Виленский округ, но и два района Белоруссии. На Дальнем Востоке режиму Мао были “подарены” Маньчжурия, Внутренняя Монголия и Тибет, хотя имелись все возможности для формирования там “народно-демократических республик”. Вместо этого была выстроена сверхмощная китайская империя, недолго остававшаяся союзником СССР. Тем не менее на других направлениях Сталину удалось выстроить вокруг СССР систему геополитических буферов, для которых социализм был средством политического контроля, а не социально-экономической программой. Социализм и коммунизм понимались Сталиным как средства большой политики, но не как установки, накладывающие “интернациональные обязательства” непреодолимой силы. Чтобы понять степень “антимессианизма” Сталина, достаточно вспомнить ту настойчивость, с которой он добивался превращения Германии в единое, нейтральное (и не социалистическое) государство, или всякое отсутствие у него энтузиазма по поводу Корейской войны.

Вывоз индустриальных трофеев после Победы стал, по сути, второй индустриализацией, позволив советской промышленности наладить выпуск таких товаров народного потребления, каких у нас раньше (просто) не было. Послевоенный “Москвич-401”, ставший первым “народным автомобилем”, впервые приобщившим простых граждан к радостям автовождения, производился на оборудовании “Опеля” и представлял собой копию немецкой модели “Опель-Кадет”. СССР понадобилось бы не одно десятилетие для того, чтобы дойти в промышленном развитии до производства подобных товаров. История благосостояния всех развитых западных стран начиналась с масштабного ограбления колоний и соседей или даже собственного Юга – как в США. Сталин предоставил СССР возможность совершить подобное “ограбление” на вполне законных основаниях – в компенсацию за то, что было отнято и разрушено у нас. Другое дело, что, полагаясь на завезенное оборудование, СССР в чем-то подотстал, но это опять же вряд ли стоит ставить в вину самому Сталину, а не его недостойным преемникам.

Мало кто мог предполагать, что после 1917 года, после того, как выход из Смутного времени возглавили не силы “реакции”, а большевики-радикалы, Россия в течение нескольких десятилетий “отвердеет”, “закапсулируется”, “подморозится”, не пропуская “дух тления” внутрь себя. Бывший семинарист Сталин сделал очень много для того, чтобы подлинное “беззаконие” в послереволюционной России не умножилось, а напротив – серьезно уменьшилось. Страна надолго ушла с дорог капитализма, либерализма, левацкого революционаризма, упадочной теософии и оккультизма, на которых ее одинаково ждала гибель. Отвердевшая Россия, освобожденная на какой-то период от разъедавшей ее духовной двойственности, приобрела необычайную экономическую, военно-политическую и культурную (если иметь в виду светский аспект культуры) мощь. Мощь, которой мы имеем полное право гордиться.

Программа Маленкова, а затем Хрущева, ставшая основанием позднесоветского периода, состояла в переходе от “производства” социализма к его “потреблению”. Сталинская концепция освоения благ социализма была “аристократической”, она предполагала вхождение в социализм “пирамидально”, то есть блага отмериваются полной мерой, но сперва не всем, а только элите – партийным функционерам, военным, ученым, интеллигенции, а затем уже, по мере роста национального благосостояния, и всем остальным. Значительная часть населения СССР жила при Сталине в бараках и временных вагончиках. Концепция Хрущева оказалась уравнительной, новый лидер предпочел начать немедленную раздачу тех благ, которые уже были созданы за сталинский период, причем “примерно поровну”. Вместо того чтобы жить “очень хорошо в будущем”, советский человек получал возможность жить “хотя бы немного лучше, но прямо сейчас”. Отсюда те бросающиеся в глаза различия между стилем сталинского и хрущевского капитального строительства, между великолепными высотными домами и хрущевскими пятиэтажками. “Сталинки” и по сей день остаются элитным жильем, хрущобы позволяли зажить “своей жизнью” быстро и всем.

Расплата за крестьянскую эгалитарную одномерность мышления Хрущева пришла довольно скоро. Переориентация на “потребление” социализма была ущербной ввиду ограниченности ее ресурсной базы. Эгалитарность советского общества и попытка обеспечить каждому относительно равные условия начала восприниматься как неэффективность, и эту карту не замедлила разыграть западная пропаганда и ее внутрисоветская агентура, постепенно приобретшие непропорционально большое влияние вследствие интеллектуальной беззащитности окостеневшей марксистской идеологии. Запад стал восприниматься как место “красивой жизни”, в то время как СССР представлялся местом жизни убогой.

Выработанное поколениями, с привлечением ресурсов, награбленных у всего мира, неравномерно распределенное богатство Запада начали сравнивать с созданным за короткий срок, вырванным сверхусилиями у суровой природы и распределенным равномерно между всеми членами общества богатством России. Идеология потребления, пусть даже социалистического потребления, оказалась убийственной, поскольку открывала простор такому сравнению. Сталин говорил: “Догоним и перегоним Америку как державу”, – и мог через несколько лет похвастаться тем, что это сделано. Хрущев обещал “догнать и перегнать Америку по потреблению”, и невыполнимость его обещания дискредитировала ту систему, от имени которой оно давалось.

Сталин в своих последних экономических работах предостерегал против переноса центра тяжести советской экономики с “производства средств производства” на “производство предметов потребления”. Экономический рост, бывший для Сталина задачей и проблемой, представлялся Хрущеву чем-то само собой разумеющимся, неизбежно вытекающим из социалистической природы советского строя и энтузиазма масс. Отсюда вполне искренняя вера Хрущева и в то, что социализм “закопает” капитализм, и в наступление коммунизма к 1980 году. Хрущевский “коммунизм” и в самом деле должен был наступить быстрее сталинского, поскольку предполагал не медленное “вползание”, а переход того предела экономического роста, когда блага “первой необходимости”, в представлении Хрущева, будут производиться в том количестве, которое сделает их бесплатными и общедоступными. Люди хрущевского “коммунизма”, все как один, должны были питаться говядиной и кукурузой, жить в хрущобах и ездить на “Москвичах”.