И я там был..., Катамаран «Беглец» - Наталия Новаш

Я с опаскою переставила ногу — так пробуют ступить на лед… и поскользнулась.

— Осторожно! — подхватил меня Карин. — Здесь, мадам, видите ли, все непросто. Готов быть вашим поводырем в этом мире. Даже был бы рад, ослепи он вас сиянием своих красок! Чтобы впредь не удавалось отделять меня от Вольфа…

— Я вижу, — мрачно заметил Вольф, — что отсутствие нашего Жэки не только не записало некоторых в детоненавистники, но, напротив… Настроило на романтический лад… по отношению к еще присутствующим! Но я не против. Нет! — с хохотом подчеркнул он. — Я не против того, чтобы считать это утро новогодним! И открыть новое летоисчисление введением, наконец, некоторых перемен. — Он вырвал мою руку из руки Карина и сжал ее так, что я чуть не вскрикнула. — Новое летоисчисление!

— Первый день со дня исчезновения Жэки! — произнес Карин и три раза хлопнул в ладоши. — Браво! И когда-нибудь, изувеченные когтями старости и одиночества, мы скажем — такой-то день от исчезновения хромого.

— Прости, — сказал Вольф, заглянув мне в лицо. — Он шутит. От зависти.

Я видела, что они и вправду шутят. Они любили Жэки… И все же эти перемены в настроении мне совсем не нравились. Накрывая на стол, я чувство вала постоянную неловкую напряженность.

— Чай разлит! — сказала я им. — Лепешки стынут… — и, постаравшись улыбнуться, закрыла пробкой дымящий трехлитровый термос, чтобы настой шиповника не остыл до вечера. Ягод насушено было много, но настаивались они очень долго. Термоса хватало нам почти на сутки.

Несмотря на то, что утро было ярким и солнечным, в камине, стараниями Вольфа, уже разгорались и потрескивали дрова. Я сидела спиной к огню. В раскрытую створку окна врывался морозный запах, колебались воздушные струи. Раздвинув все шторы, мы любовались снежным девственным пейзажем в наших окнах. Можно было различить, как сверкает гранями каждая снежинка на подоконнике за морозно-прозрачным стеклом. В запорошенную невесомым пухом кормушку стучала носом ручная синица Жэки. Раскрошив кусок лепешки, Вольф сказал, что на Земле синицы раза в три меньше.

В тот день я не выходила из дому; а Вольф с Карином отправились на лыжах к дубу. На всякий случай. Для очистки совести. Ну и заодно осмотреть окрестности…

День был ясный. Но темнеть в эту пору начинало очень рано. За узорами инея в кухонном окне прямо на глазах сгущалась загадочно-волшебная синева. Наступал час, когда берется мороз и тени от сугробов быстро становятся сиреневыми и осязаемо-густыми. Я сидела у плиты, грея зябшие и в шерстяных носках ноги, и в который раз от нечего делать разогревала ужин. Одной вещи не хватало в этом уютном и удобном мире. Вещь эта была не такой уж и маловажной: в доме нашем не было ни одной книги. А с каким удовольствием я почитала бы сейчас у камина, пока в доме никого, а за окном — темно и страшно, только бревна потрескивают в тишине от мороза!.. Нехватка книг как никогда чувствовалась сейчас — ведь некому стало рассказывать мне какие-нибудь веселые или загадочные истории…

Жэки… С его исчезновением проявилась вдруг пустота, которую каким-то образом заполнял этот мальчик. Отчетливо обнажились незалатанные прорехи и незаглаженные углы нашей жизни — все, что было в ней недосказанного, нерешенного…

Внизу послышался топот и стук в стену. В окне я увидела одного Вольфа. Он рукавицей чистил лыжи от снега, часто и тяжело дыша, как после долгой гонки. Я вышла из кухни. Дверь распахнулась, и волна морозного воздуха ворвалась в дом вместе с Вольфом. Он еще тяжело топал у порога, сбивая с валенок налипший снег, а я уже видела тысячи подтверждений своим внезапным предчувствиям. Вольф хлопнул дверью, посмотрел на меня иронически и продолжал молчать… Меня охватило тяжелое, мучительное напряжение. Я попятилась к лестнице… и вдруг побежала, не замечая ступеней. Вслед мне раздался насмешливый хохот Вольфа. Я закрыла руками уши… Наступила вдруг тишина. Я оглянулась.

С Вольфом творилось что-то непонятное. Он уже не смеялся. Стоял, как побитый, не шевелясь. Потом медленно стал опускаться на пол. И, наконец, сел у порога, привалясь спиной к двери.

— Я так хотел тебя видеть… А ты… — Он сидел в измученной, усталой позе, как в тот первый день под дубом. Заметив, что я смотрю на него с лестницы, опустил голову. — Карин остался искать елку… — добавил он тихо.

Избегая встречаться взглядом, я подошла к нему и успокаивающе погладила по плечу.

— Нет, — сказал он и снял мою руку с плеча. — Не надо меня трогать.

— Пойду разогревать ужин, — ответила я и, не оглядываясь, направилась в кухню.

Минут через десять они пришли ко мне вместе с Карином, и все было так, будто ничего не случилось. Обычная ночь за окном. Обычный ужин. Только чувствовалась странная угнетенность, как бывает после слишком шумного веселья, когда истрачены, выплеснуты все эмоции… Мы молча жевали тушеное мясо и кашу из неизменной желудевой муки, и пища казалась безвкусной, пресной, хотя все было посолено должным образом — проблем с неорганическими веществами у нас не существовала.

— Завтра я сделаю самогонный аппарат! — нарушив молчание, заявил Вольф. Карин ничего не ответил, я тоже промолчала.

— И это будет ве-ли-чайшее изобретение века! Карин чему-то про себя улыбнулся, но по-прежнему оставался безмолвен.

— Теперь понятно, чем кончали строители греческих колоннад, — изрек он наконец, выдержав эффектную паузу. — Они переизобретали все, на что были способны, и от избытка душевной пустоты запивали горькую.

— Им было легче, если дерево поставляло к тому же и хорошеньких женщин.

— А это идея! — засмеялся Карин. — Ничто еще не потеряно. На лыжи и — к дубу!

Вольф глянул на него зверем.

— Или пробовал, да не вышло? Жэки надо было попросить.

— Иди ты к черту! — сказал Вольф и очень энергично прошептал что-то, уже себе под нос.

— Дурак… Впервые вижу гения, придающего такое значение любви.

— Видать, гениями ты был окружен с детства?

— Думал, они умнее… И не настолько эмоциональны.

— Нам давно бы следовало уточнить понятие умственных способностей, которые у некоторых, к сожалению, целиком заменены беспочвенным оптимизмом.

— Глупец… — пробормотал Карин. — У меня с самого начала не было никакой надежды.

— Перестаньте же ссориться! — сказала я им. — Ну, пожалуйста…

Вольф облокотился руками о стол и, положив на них голову, тяжело вздохнул.

— Отчего мы такие глупые? — спросил он, глядя в пространство и ни к кому не обращаясь. — Господи, отчего страдают люди?

«И отчего в этом мире столько ненужного, ничего не меняющего страдания? — думала я. — Откуда оно берется и что им движет? Какая энергия его рождает? Все та же, что в мертвой пустоте космоса случайно порождает жизнь?

Премудрая Лике! Если бы можно было собрать всю энергию человеческого страдания. Ее хватило бы и на вечный двигатель! Тот единственный, долгожданный источник энергии, который, в конце концов, перечеркнув собой все законы природы, осчастливил бы измученное человечество! Ведь, может, он и есть обещанное в конце времен искупление страданий? И заработает тогда в обратном порядке вечный двигатель, отдавая накопленную за тысячелетия энергию. Только зачем он в конце времен?..»

— Вольф! — воскликнула я, пораженная этой мыслью. — А вдруг ты создал его — этот вечный двигатель, работающий на энергии людского страдания? — Вольф и Карин уставились на меня в недоумении. — Понимаешь, — волнуясь, продолжала я, — ведь он, возможно, всегда был в природе! Был и есть — именно такой! Ты заставил его работать в обратном направлении, отдавать ту энергию, которую он, как ненасытное чудовище, пожирал веками. Посмотри — все пропитано ею! Все сделано из нее: наш дом, картины, еда… Все, что мы теперь имеем… и моя фарфоровая чашка, и красивый огонь в камине! Все — из страдания! Разве ты не видишь?

Только сейчас я почувствовала, что меня бьет нервный озноб.

И тут я поймала взгляды Вольфа и Карина — внимательные и озабоченные, словно со мной было явно не все в порядке. Так смотрят на детей и на сумасшедших… Ничего они не понимали, ничего… Моя дрожь сразу прошла. Как быстро все эмоции может снимать обида!

Я подошла к окну. Там волшебно мерцала застывшая картина далеких синих снегов. Она успокаивала. Было очень тихо. Сумерки плотной лиловой кисеей затягивали небо, тьма за окном густела с каждой минутой, и чувствовалось, как невесом снег на сильном морозе.

Я посмотрела на Вольфа. Хотела, чтоб взгляд мой был строгим, чтоб было понятно: больше я не затрудню великого человека высказыванием своих мыслей, столь не соответствующих его рационалистическому и трезвому мышлению… Но Вольф и так сидел, расстроенно и отчужденно глядя в пол.