Руна смерти - Олег Курылев

День после отъезда Цибелиуса выдался хлопотным. Сначала несанкционированная радиопередача из района гавани – не на свою частоту залезли моряки. Потом авария в сборочном цехе танкового завода – подозрение на диверсию или саботаж. Затем известие об обнаружении вблизи этого же завода большой кучи хвороста и веток, сложенных якобы для костра. А яркий ночной костер возле оборонного объекта – это, помимо самого сигнала, еще и косвенное доказательство наличия у вражеского резидента радиостанции для согласования действий с противником. А о таких фактах уже требуется докладывать наверх. Вечером текущее совещание с немногочисленным штатом сотрудников, недовольные звонки из Киля и Берлина, требования каких-то новых отчетов и т.д. и т.п.

Следующий день был не лучше, так что до русского руки просто не доходили. «Ничего, – думал Ротманн, – пусть посидит. Если этот русский решил, что ему безоговорочно поверили, то он заблуждается».

Ротманн пытался осмыслить всё сказанное Дворжаком. Версия о сумасшедшем им уже не рассматривалась. Но и поверить в гостя из будущего он по-прежнему не мог. Что его особенно поразило, так это краткий рассказ об окончании войны и послевоенном будущем Германии. Точные даты, четкие, лаконичные фразы, деление на зоны, распад на два государства. Это не только не походило на бред полоумного, но и на осознанную выдумку трезвомыслящего человека. Почему – он не мог объяснить. Возможно, потому, что сказано это было с такой уверенностью, не заученностью, а именно уверенностью, как если бы утверждалось, что черное – это черное, а белое – белое. Во всем облике и поведении говорившего ощущалась эта уверенность. Когда человек рассказывает легенду, он прежде всего знает, что у любой легенды есть рамки. Определенные границы. За пределами этих границ уже нет деталей и подробностей, и заходить туда опасно – придется выдумывать и импровизировать. Но Дворжак держался так, будто был готов часами и днями рассказывать то, что знал о будущем. Он не боялся никаких вопросов, так как был уверен, что его невозможно поймать на незнании или противоречии.

Вечером второго дня позвонил Юлинг. Вернувшись из Гамбурга, он привез несколько бутылок французского коньяка, много консервов и сигарет. Он вкратце сообщил Ротманну о своей поездке и пригласил его после работы к себе в гости. Тот согласился и, не заезжая домой, приехал в небольшой поселок на северо-восточном берегу Фленсбургской бухты, где Юлинг снимал уютный маленький дом на самой окраине.

Еще немного поговорив о результатах командировки, они переключились на Дворжака. Ротманн рассказал о своем ночном разговоре с ним, ошарашив Юлинга новыми подробностями. Они некоторое время совещались о том, что следовало бы сделать дальше, и пришли к решению пока не сообщать об этом ни Цибелиусу, ни кому-либо вообще. В конце концов, никто, кроме них, не знал про эту историю с Роммелем. Шмиц, через которого Юлинг наводил о фельдмаршале справки, пока молчал. Он, конечно, мог уже сообщить куда следует, но они решили, что в этом случае всё же отболтаются. Очень уж невероятно, дескать, было поверить в то, что это не совпадение. Поэтому и решили не докладывать. Проверять же последние данные Дворжака о причастности к заговору еще двух фельдмаршалов они не решились. Слишком опасно.

Раз уж знать об этом не полагалось, то и любые расспросы на эту тему могли навлечь на них большие неприятности.

Покончив со всем этим, они решили расслабиться. Первая бутылка коньяка из раздобытых Юлингом с помощью его хорошего знакомого – гамбургского гауляйтера – была опустошена, и они приступили ко второй. Ротманн сидел в кресле возле ярко пылающего камина, в основном слушал, изредка поддерживая разговор двумя-тремя фразами.

– Кстати, в Киле я встретил старого приятеля, – сказал Юлинг после очередного «прозит», – даже можно сказать – друга детства, с которым мы несколько лет не виделись. Зашел в магазин за спичками, вижу краем глаза, смотрит на меня какой-то тип. И что интересно, как и в последний раз, опять он меня узнал, а я его нет. В шинели, с черной повязкой на глазу, с палкой в руке и «рыцарем» на шее, – так Юлинг называл рыцарскую степень Железного креста. – Смотрит на меня и улыбается. Оказался моим соседом по двору. Мы жили тогда в Берлине в Шенеберге. Правда, давно это было. Еще в детстве.

Юлинг наполнил стаканчики новой порцией коньяка, и они, отсалютовав ими, выпили.

– Так вот, – продолжил он, прикуривая потухшую сигарету, – этот самый Гельмут Форман… хотя, погоди, не Форман, а уже лет десять как Баер… кажется. Да, точно, Баер…

– Что значит «лет десять как Баер»? – не понял Ротманн, не очень вникавший в суть рассказа, но всё же автоматически улавливавший всякие неувязки.

– Ну, он поменял фамилию. Был сначала Форман, а потом стал Баер. – Юлинг всё же изрядно захмелел, и язык его слегка заплетался. – А кстати, знаешь, где мы с ним в последний раз встретились? Ни за что не догадаешься. На башне Вевельсбургского замка! В сороковом.

– Во как!

– Да. В ночь с девятого на десятое ноября! Помнишь, что в такую ночь обычно происходило?

Ротманн вяло сосредоточился и, подумав секунду, сказал, что не помнит.

– Ну, ты что? Это же дата, которую не рекомендуется забывать.

– Дату я помню, а вот что происходило – не очень. – Ротманну не хотелось надолго отвлекаться от каких-то своих собственных дум.

– Ну и ладно, – махнул рукой Юлинг. – Клятву мы там давали. На верность фюреру.

– Для этого что, надо было обязательно залезать на эту башню? – шевеля кочергой прогорающие дрова, спросил Ротманн.

Юлинг посмотрел на него обиженно и продолжил:

– Короче говоря, нас там принимали в СС. В шутц-шта-фель, – по слогам произнес он, разжевывая название организации. – Я приехал в тот самый день, а Гельмут дня за два до этого. Там он меня и узнал. В общем, стоим мы на этой самой башне уже после всего и лакаем прямо из бутылки…

– А почему он фамилию-то сменил? – перебил Ротманн.

– Почему сменил? – напрягая память и снова наливая коньяк, сказал Юлинг. – А! Ну, в общем, он рассказывал. У него в тридцать четвертом арестовали обоих родителей. Чего-то они там болтали. Остался один с маленькими сестрами, ну и попал в интернат. Написал там отречение и попросился поменять фамилию. Стал, короче говоря, еще одним сынком фюрера,

Юлинг, подняв рюмку, снова пригласил Ротманна выпить, что они и сделали.

– Как, говоришь, его звали раньше? – поставив рюмку на столик, спросил Ротманн. Спросил просто потому, что была его очередь что-то сказать.

– Форман.

– Форман?

– Ну да.

– А имя его отца ты, часом, не помнишь?

– Конечно, помню. Вернер. Вернер Форман, врач. Он и к нам частенько наведывался. Лечил отца, правда, без особых успехов. Я его хорошо знал.

Ротманн смотрел на Юлинга так, что тот понял: знал врача и его собеседник.

– Ты его тоже знаешь?

Ротманн встал и прошелся в задумчивости по уютной комнате своего сослуживца. Рассказать или не стоит, думал он. Вспоминать свою жизнь из лагерного периода как-то не хотелось. И всё же он решился поведать Юлингу тот случай с побегом, тотализатором и всем остальным. Он рассказал вкратце о своей встрече с Вернером Форманом, если это, конечно, можно было назвать встречей.

Юлинг слушал внимательно. Не перебивал и не отвлекался на спиртное или сигарету. Когда в рассказе прозвучали заключительные выстрелы, лицо его не то чтобы помрачнело, а как-то застыло. Он задумался о чем-то и молчал.

– Может, это был не он? Мало ли Вернеров и Форманов на свете, – сказал он через некоторое время.

– Вернеров и Форманов, может, и немало, но берлинских врачей Вернеров Форманов вряд ли больше одного. Согласись, совпали четыре фактора: имя, фамилия, место проживания и профессия. Прибавь сюда и пятый фактор – арест и лагерь.

– Что ж, такая судьба, значит, у дяди Вернера, – сказал, стряхивая с себя воспоминание прошлого, Юлинг.

Они молча выпили. Потом Ротманн спросил:

– Когда, ты сказал, его арестовали?

– В тридцать четвертом, сразу после устранения Рема. Точнее не знаю.

– Ты что-то путаешь. Только не после Рема. Ведь я встретился с ним осенью, в ноябре. И в то время лагерем командовал толстый Лиммер. А поскольку летом тридцать четвертого Дахау принял Эйке и Лиммера поперли под зад, значит, это могло произойти только осенью тридцать третьего. А до тридцать третьего я и вовсе там еще не был.

Уже туго соображавший Юлинг запротестовал. Он помнил рассказ Гельмута о каком-то музыканте, убитом по ошибке в дни чистки, из-за которого был арестован отец его приятеля, и сказал об этом Ротманну. Не мог же Гельмут выдумать такие подробности.

– И потом, самое главное, мы уехали из Шенеберга во фриденау весной тридцать четвертого. Вся семья Форман была тогда в полном порядке. Так что извини, это ты что-то путаешь, Отто.