Рандеву с Валтасаром - Чингиз Абдуллаев

Баширов подошел к ресторану. Прислушался. Он водил головой словно опытный хищник в лесу, прислушиваясь к малейшему шороху жертвы. Медленно поднялся по ступенькам. Прошел по деревянному настилу. Снова прислушался. Все было тихо. Полковник сделал еще шаг, второй, третий… Достал пистолет. И вдруг громко, требовательно приказал:

— Выходи Мирза, хватит прятаться.

Вокруг было тихо. Полковник снова повторил требование, глядя на закрытую дверь. Неожиданно она дрогнула и открылась. Баширов, не опуская оружия, смотрел, как выходит Мирза Меликов.

— Ну и сволочь ты, полковник, — почти восхищенно пробормотал пленник. Как ты меня вычислил?

— У нас одна школа. Меликов, — холодно заметил Баширов. — Я ведь понял, что ты сразу на улицу не побежишь. С наручниками на руках. У тебя кровь капает с рукава. Поэтому не дергайся. Стой там, где стоишь. И ни шага вперед. Чем ты его убил?

— Заточкой, — ухмыльнулся Меликов, — уж очень от него плохо пахло. Я ведь говорил ему, чтобы он чистил зубы…

— А откуда заточка? — поинтересовался полковник. — У тебя ведь была аллюминиевая посуда.

— При желании можно любую вещь приспособить, — облизнул губы Меликов.

Он стоял в нескольких метрах от полковника и видел, как тот держит свое оружие. Прыгнуть он не успеет — выстрел его обязательно достанет. А Меликову хотелось жить. Хотя бы несколько дней, несколько часов.

— Как это тебе удалось?

Они говорили так, словно разбирали на практических занятиях допущенные ошибки и не было убитого Голубева.

— Открыл дверь чуть сильнее, — ухмыльнулся Меликов, — он подумал, что я хочу ударить его дверью, и сделал движение в сторону. Ну я и загнал ему заточку. Потом было легче. Я ведь сразу понял, что не смогу раскрыть твоих наручников, полковник. Значит, твой громила должен был остаться без кисти.

— Быстро управился, — задумчиво заметил полковник. — У тебя и топорик был с собой?

— Зачем топорик? Твой громила всегда ножик с собой носил. Тот самый, которым он любил мне шею щекотать. Вот я его и позаимствовал.

— Умный ты, — как-то странно посмотрев на него, сказал Баширов, — похоже, я тебя недооценил. Где нож?

— Показать?

— Не надо. А его пистолет?

— У него не было пистолета. И ты это хорошо знаешь, полковник. Я ведь успел его обыскать. Это ты, наверно, не разрешил ему брать с собой оружие. Иначе я бы к тебе не вышел. Застрелился бы, но не вышел. Сам понимаешь, как мне не хотелось еще раз с тобой встречаться.

Он сделал движение, словно собирался прыгнуть. Полковник отступил на шаг.

— Не нужно, Меликов, — холодно сказал он, — я ведь тебе не дурачок Голубев. Лишнее движение — и у тебя дырка в голове. Мы сейчас выйдем с тобой из сада. Предупреждаю, что я хорошо стреляю. И пистолет не уберу. Если только я почувствую, что ты собираешься сделать хоть шаг в сторону, даже не шаг, а движение, если только ты попытаешься что-нибудь предпринять, я не задумываясь тебя пристрелю. И не сожалея, Мирза. Таких как ты не стоит заносить в «Красную книгу». Таких нужно отстреливать. Ты у нас хищник.

— Можно подумать, что ты сам из травоядных, — пробурчал Меликов.

— Мирза, — позвал его полковник.

Тот обернулся.

— Нож выбрось, — напомнил Баширов, — только не поворачиваясь ко мне. Осторожно брось нож.

Меликов чуть сгорбился, но ничего не сказал. Он достал нож и секунду держал его в руке, словно раздумывая, как быть. Баширов стоял за его спиной, ожидая решения своего пленника. У Меликова был выбор. Но обернуться и бросить нож он не сумеет. Полковник успеет выстрелить. Мирза принял решение. Нож упал на землю.

— Вперед, приказал Баширов.

Пленник двинулся к выходу. Полковник, не спуская с него глаз, поднял нож и двинулся следом. Так они вдвоем и вышли из сада. Охранники, не понимавшие, куда делся Голубев, недоуменно смотрели на полковника и его пленника.

— Руки, — приказал полковник, — подними руки.

Меликов поднял руки. Полковник передал ключи одному из охранников и тот открыл замок, все еще липкий от крови. Он вопросительно взглянул на Баширова, тот лишь кивнул в знак согласия. Охранник надел наручники на свою левую руку, щелкнул ключом.

— Садитесь в машину, все трое на заднее сидение, — приказал Баширов, — и достаньте оружие. Если он попытается хотя бы шевельнуться — сразу стреляйте. Не раздумывая. Я вам разрешаю. Он очень опасен.

Охранники сели вместе с Меликовым в машину. Полковник подошел к багажнику, достал брезент. Затем пошел в сад. Он возился долго, минут десять. Завернув тело погибшего в брезент, он затем долго искал его кисть. Она оказалась под одним из умывальников. Полковник выволок тело убитого и дотащил его до машины. Он даже не предложил охранникам ему помочь. Сам уложил труп в багажник и сел за руль автомобиля. Он все время молчал. И лишь когда они выехали из города, вдруг сказал:

— Не думаю, что ты поступил правильно. Это была ошибка. А я просил тебя не делать ошибок.

Меликов и сам понимал, что его неудачный побег был ошибкой. Он глядел на спину своего мучителя и молчал.

ЛИЛЛЬ. 15 ИЮНЯ

Утром группы, погрузившись на Северном вокзале в поезд, отправились в Лилль. Поездка заняла чуть более полутора часов, и к полудню участники «Литературного экспресса» прибыли в Лилль. Торжественная встреча на вокзале плавно перешла в прием, который мэрия организовала для прибывших. Перед участниками выступил хор детей-арабов. Дронго, немного понимавший по-арабски, восхищенно слушал пение, когда к нему подошел Игор Дивжак.

— Мы медленно умираем. — несколько напыщенно сказал он, — скоро в европейских городах большинство жителей будут составлять негры, арабы и азиаты. Конец европейской цивилизации уже близок.

Дронго с некоторым любопытством взглянул на молодого словенца. Очевидно, тот уже успел принять с утра спиртного и сейчас находился в несколько возбужденном состоянии.

— Я не вижу ничего плохого в культурном многообразии, — отрезал Дронго. — Важно, чтобы одна культура не вытесняла другую.

— Все равно вытеснит, — угрюмо сказал Дивжак.

Это был молодой человек с коротко стрижеными волосами и большими запавшими глазами. Он был примерно одного роста с Дронго, но гораздо уже в плечах и не столь массивен.

— Важно понимать, что нельзя подавлять такие процессы искусственно, — возразил Дронго, — ведь есть опыт американской цивилизации, где все нации переплавлены в единый народ. Был опыт Советского Союза и даже Югославии.

— У Югославии печальный опыт. — безапелляционно заявил Дивжак, — и вы это хорошо знаете.

— Вы тоже, — быстро вставил Дронго.

— Да, — согласился Игор Дивжак, — но я не воевал, а был на боевых позициях как журналист.

— Тем не менее, вы видели войну, — заметил Дронго, — и должны понимать, что она не несет ничего хорошего.

— Смотря какая война, — упрямо возразил Дивжак. — Я видел, как вы вчера пили с нашими девочками. С болгаркой и югославкой. И вы думаете, что они знают правду про нашу войну в Югославии? Что может знать эта девочка из Белграда.

— Я всегда однозначно считал все войны пагубными…

— Не все, — перебил его Дивжак, — а только те, которые были в наших странах. В Югославии не было ничего хорошего, только тоталитарный режим Тито.

— Ты еще молодой и многого не знаешь, — заметил Дронго, — в той стране, которую ты знаешь только по имени Тито, было и много хорошего.

— У тебя крыша поехала, — зло отрезал Дивжак.

Дронго непроизвольно поднял руку и схватил парня за рубашку. Сжал кулак. Но вдруг опомнился. В глазах Дивжака мелькнул страх. Дронго опустил руку. Заставил себя улыбнуться. Он заметил, как за их беседой напряженно следит Яцек Пацоха.

— Не буду спорить, — сказал он, — ты все равно ничего не поймешь. Нужно видеть наряду с негативным и хорошие стороны.

Он отошел от молодого человека. К нему шагнул Пацоха.

— Я слышал, как ты с ним спорил. — сказал Яцек, — ты благородный человек. Но этому молодому оболтусу ты все равно ничего не докажешь. И хорошо, что ты сдержался. Я боялся, что ты размажешь его по стене или изувечишь.

— Это не в моих правилах, — ответил Дронго.

К нему подошли Екатерина Вотанова и Нелли Мёллер.

— Опять этот словенец с утра напился, — укоризненно сказала Вотанова, — он такой безапелляционный в своих суждениях. И часто допускает оскорбительные выходки.

— Молодым людям свойственно быть нетерпеливыми, — ответил Дронго. — Говорят, что настоящая женщина становится таковой только к тридцати годам, а мужчина умнеет лишь к сорока.

— Он не поумнеет. — засмеялась Нелли Мёллер.

Это была женщина лет двадцати пяти, среднего роста, коротко стриженная, в очках. По-русски она говорила абсолютно свободно: сказывалась учеба в Санкт-Петербурге.

— Странно, — подумал Дронго, — кажется, впервые в жизни я чуть не сорвался из-за пустяка. Или меня раздражает их молодой задор, тот апломб, которого не было у меня в двадцать пять? Или я пугаюсь их открытости, их способности высказывать свою точку зрения не смущаясь? Вот и Катя Вотанова такая, и ее муж, и грузин Важа Бугадзе, и сам Дивжак. Они все разные, но в них есть нечто общее. Нечто единое, что их объединяет. Их открытость миру, их внутренняя свобода. Ведь мне пришлось ломать себя, чтобы стать более свободным. А они уже рождаются таковыми. И не представляют себе мир иным.