Русь залесская - Борис Тумасов

Тот хмыкнул.

- А можа, я и есмь дед.

Мимо с недовольным лицом прошёл дворский. Он пробурчал себе:

- И что ордынцы в этой степи хорошего узрели? Даже огня развести нечем. Чем людей кормить буду?

Лука, кивнув на дворского, сказал:

- Хитрит Борис Михалыч. Ныне, вестимо, на нашем брюхе княжеский харч надумал поберечь, а чтоб не роптали, на бездровье валит.

- А татары что жгут? - спросил Данилка.

- Конский да овечий помет собирают и сушат. Хорошо горит, сам видел.

Немного полежали молча, потом Данилка сказал:

- А и впрямь дворский нас не покормит в завтрак, придётся до обеда пояс потуже затянуть.

Лука хитро прищурился:

- Нас на мякине не проведёшь. Я Бориса Михалыча насквозь вижу. Я ещё вчерась уразумел, что он в хитрость ударился. Он, бывало, завсегда с вечера велит обозникам дров разгрузить да наколоть, а вчерась промолчал. Я и смекнул. Такое уж с ним было не единожды.

- А моему животу оттого не легче, что ты хитрость дворского уразумел.

Лука подмигнул:

- А может, и легче будет после такого. - И он вытащил из-за пазухи завёрнутый в тряпицу кусок варёной свинины и ломоть житного хлеба, достал из-за голенища нож, разрезал пополам, протянул Данилке: - Ешь!

Данилка удивился:

- Откуда оно у тебя?

- Вчерась князю варили, я и узрел, что там немалая толика, да и подумал: «Иван Данилычу такой кусок велик, и не грех, коли нам с Данилкой от него перепадёт малость. Всё ж веселей будет».

- Ай да Лука! - восхитился Данилка. - А мне и невдомёк, отчего это твои очи завсегда сытые? Вот ужо истинно и именем тя нарекли Лука - лукавым.

- Истинно так.

Из норки выползла ящерица, уставилась на людей тёмными бусинками глаз. Данилка протянул к ней руку, и она снова юркнула в нору.

- Пойду разомнусь малость. Верно, скоро тронемся в путь. - Лука поднялся. - Чего-то дозорный скачет, - указал он на приближавшегося воина. - А взгляни-ка ты, кто это к нам едет?

Далеко, утопая в высокой траве, маячили верховые.

- Дружина невеликая, - промолвил Данилка.

Дозорный уже подскакал к воеводе, соскочил наземь, что-то сказал. Воевода скрылся в шатре.

- Егей! - окликнул дозорного Лука. - Что там за воины?

- Тверской князь Константин сюда едет!

Отряд приближался. Из шатра вышел в полном воинском облачении Иван Данилович, остановился у входа. Позолоченный шлем блестел на солнце, яркие доспехи слезили глаза. Взгляд Калиты был суровым и твёрдым. Он дождался, пока Константин соскочил с коня, подошёл к нему, поясно поклонился и лишь после этого, ответив полупоклоном на его приветствие, пригласил в шатёр.

Когда князья скрылись, Лука с сожалением произнёс:

- Эх, рано я поел. Чует моя душа, дворский сейчас кормить нас будет отменно, чтоб в грязь лицом не ударить перед тверскими. Да и их угостит. А куда ж мне ещё есть, коли я свою утробу насытил?

- А ты, Лука, не печалься, есть ты горазд, ещё столько слопаешь, - успокоил его Данилка.

- То так, только я маленько вздремну, а ты уж, Данилка, как что - разбудишь.

Тверичи спешились, разошлись меж московлянами. Задымили костры. С возов снимали крупу, солонину, в казанах уже булькала кипящая вода. Над станом высоко парил орёл. Давно умолк жаворонок, только неугомонная перепёлка всё ещё не то звала, не то просила: «Пить-пойдём! Пить!»

А молодой князь Константин, похожий внешностью на своего брата Александра, усевшись по-татарски на ковре, говорил сидящему напротив Калите:

- Отныне, великий князь Иван Данилович, обязуюсь чтить тя за отца и против Москвы злого умысла не иметь. В том готов крест целовать.

Зоркие глаза князя Ивана пронизывали тверича.

- А пошто в Орду едешь? Не за ярлыком ли на великое княжение?

- К царю на поклон еду за грехи брата. Звал царь меня. А ярлык, коли и давать будет, не возьму, сил на то нет.

- А была б сила? - прищурившись, спросил Калита.

- Сказал, в согласии хочу жить с тобой. Довольно, полили землю кровью.

- То верно, оба мы одной земли дети. А что кровь пролили христианскую, в том браг твой повинен. Гордыня его обуяла. Ан нет, не Твери, Москве самим Богом суждено над городами русскими стоять. Приходит час, когда сгинет проклятое: «Те знати своя отчина, а мне знати своя отчина». - Голос Ивана звучал сурово. - Ныне я те говорю, меньшому своему брату. Кто будет мне, брату твоему старейшему, друг, то и те друг, а кто будет мне недруг, и те недруг. А те, брату моему молодшему, без меня не ссылатися ни с кем; не только с Ордой, но и с Литвой, куда твой брат Александр тянет…

Сцепив зубы, Константин согласно кивал, на лице проступил румянец. А Калита продолжал:

- А в Орде чтоб нам с тобой друг другу козни не строить. И ехать те в Орду после меня…

В полдень, оставив на том берегу князя Константина с дружиной, московляне переправились через Итиль, а тверичи, как и велел великий князь Иван Данилович, переправились через реку на другие сутки…

Немало минуло месяцев, как привезли Василиску в большой шумный город. Назывался тот город Сарай. Дома Василиска слышала о нём от отца. Говорил он, что протекает через Сарай-город река, и вода в ней - то не вода, а слёзы невольников. И текут те слёзы в большое море, и от них вода в этом море солонее солёной.

Есть там теперь и Василискины слёзы. Ведёт она счёт дням по-своему. Как наступит утро, так отрывает Василиска от ковра, что лежит на полу, шерстяную нитку и кладёт в угол. Сколько их там уже лежит, если б только она умела считать…

Уже живёт Василиска в неволе осень и зиму, вот и весна пришла, заглянула ласковым солнцем в Василискину камору.

Василиска поднялась с пола, подошла к узкому оконцу, припала к прохладной решётке. А за окном люди. Прогарцевал на тонконогом скакуне татарин, прошла молодая татарка. На голове у неё кувшин с водой. Она в ярких шароварах и коротком широком платье. На Василиске тоже такие же шаровары. Вот идёт босиком русский раб. Он несёт на плече корзину с живой рыбой. Рыба серебрится чешуёй и блестит на солнце.

И снова, в который раз, вспомнила Василиска тот день, когда увозили её из родной деревни. На всю жизнь запомнила она, как подошёл к ней одноглазый баскак, крючковатыми пальцами ухватил за подбородок, заглянул в лицо. Василиска рванулась, но два ордынца крепко держали её за руки. Сагир-хан довольно прищёлкнул языком, что-то сказал. Василиску связали, бросили в арбу…

А потом скрипели колеса, щёлкал кнутом ордынец-погонщик, переговаривались всадники. Иногда к арбе подъезжал баскак, и тогда Василиске развязывали руки, давали поесть, подносили к её потрескавшимся губам тыкву с водой, и снова скрипели колеса, да высоко над головой виднелось синее, как глаза Василиски, небо.

Далёк путь в Орду. Не одну бессонную ночь провела Василиска, не одну думу передумала. И страшней рабства была ей мысль, что достанется она в жены этому одноглазому баскаку. Закрыла Василиска глаза, и стали чудиться ей то отец, то Любава, а потом показалось, что подошёл к ней Данилка. Ясно видит его Василиска, высокого, плечистого, и на русых волосах кровь запеклась, как в тот день, когда впервые пришёл он к ним в деревню. Смотрит он на Василиску, а ничего не говорит, только лицо печальное. Обидно ей до слез, что молчит Данилка. Очнулась, а слёзы бегут по щекам.

За слезами не услышала, как в камору вошла приставленная к ней для догляда русская старуха рабыня, положила руку на плечо Василиске. Василиска испуганно оглянулась. Старуха ласково погладила её. На сухом морщинистом лице появилось подобие улыбки.

- Не кручинься, милая, всё равно прошлого не воротишь… Смирись.

Василиска с горечью выкрикнула:

- Нет, не смирюсь!

- И, милая, была и я молодой такой да строптивой, а сломили. Доля наша рабская, горькая… - И старуха, пригорюнившись, вышла.

В ту ночь дом огласился воплем и плачем. Василиска проснулась. От испуга её била дрожь. Мелькнула мысль: «Что-то стряслось?»

Выли и причитали женщины; доносились отрывистые голоса мужчин.

На пороге каморы появилась старуха. Василиска бросилась к ней. Старуха прошамкала:

- Хозяина убили, Сагир-хана. Что теперь будет с тобой? Продадут тебя… И кому-то ты достанешься?

Василиска отшатнулась, прижалась к стене. Медленно опустилась на ковёр, обхватила руками колени, задумалась.

- Отец, отец, - шепчет Василиска, - где-то ты? Никому уже не вызволить меня. Знать, судьба моя такая…

И встали перед ней, как наяву, отчий дом и отец, берёзы, что росли у села. Тихо, чтобы не слышал никто, она запела сквозь слёзы:

Берёза моя, берёзонька

Берёза моя белая.

Берёза моя кудрявая…