СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ. ТОМ 1 - Клод Фаррер

Единым взглядом я охватываю сущность каждой причины, каждого движения во всех его проявлениях; каждое преступление во всем, что его извиняет; а этим причинам и извинениям число легион, и я, как судья слишком справедливый и слишком осторожный, никогда не был в состоянии осуждать и проклинать; я только оправдывал, жалел и любил, и среди моих закопченных черным дымом шкур я оказал бы Каину и Иуде такой же прием, как Цезарю и Конфуцию.

И вот теперь, когда я раздумываю обо всем этом, я понимаю, почему я убрал мою курильню тигровыми шкурами. Эти свирепые тигры, предательские и святотатственные, — это мои Каины, мои Иуды и мои Бруты. Их морды, от которых не отошла еще хорошенько кровь, их плоские черепа и коварная гибкость их хребтов, которые я поглаживаю своими руками, — все говорит мне о жалком несовершенстве мира, и я не смею осудить их даже в самых худших его проявлениях. И я вовсе не желаю зла моим тиграм за то, что они в древних джунглях залили кровью голубые поляны, где луна проникала к устам Эндамиона.

За последним из случайных посетителей дверь закрылась, и исчезла враждебная чернота коридора. В курильне остались только мы, преданные опию. На потолке танцевали тени, потом они расплылись в светлом золотом полумраке. Плотные клубы дыма тяжело поднимались над лампой. Вся курильня была пропитана ароматом опия, уничтожавшим все другие запахи: запах турецкой сигары, которую раскуривали в промежутках между трубками опия, аромат духов «Джики», который курильщики капали капля по капле на почерневшие от опия руки, и даже более сладостное и сильное благоухание от полуобнаженной курильщицы с ее влажным от поцелуя телом. В братской близости тела тесно прикасались друг к другу на циновках. И в теплом дурмане сладостные часы скользили так тихо, что их даже не было слышно.

Итала отдыхал, склонив голову на бедро женщины. Он первый прервал молчание.

— Я тебя очень любил, — сказал он. — И теперь я продолжаю тебя любить со страстной тоской и желанием, хотя ты и отдалась своему новому возлюбленному. Но даже и тогда, когда ты его ласкаешь, я не желаю тебе зла, потому что чудесное снадобье дает мне возможность вспоминать те давно прошедшие времена, когда ты принадлежала мне, мне одному, и то будущее, когда, усталая и печальная, ты опять вернешься в мои объятия. Я вижу это так ясно, что забываю о твоих сегодняшних счастливых вздохах и с восторгом разделяю твое прошлое и будущее. Я не желаю тебе зла благодаря опию.

Женщина ласкала теплом бедер голову своего прежнего избранника — и в знак старой любви протянула ему свои губы, оторвавшись от Анэира.

Но другой курильщик, Тимур, всегда осторожный и скрытный, вдруг заговорил, его татарский профиль обрисовывался на коричневом шелку подушек:

— Женщины в действительности поразительно похожи друг на друга, хотя каждая из них и говорит, что она «не такая, как другие». Я был любовником самой Лауренс де Трэйль, но мы не любили друг друга… Я только разгадал, что творилось в ее птичьей головке, слишком верно читая ее мысли, и она бросилась ко мне в объятия как сомнамбула. Ее нежность была основана исключительно на лживой детской сентиментальности девочки, воспитывавшейся в монастыре. Она чувствовала мое равнодушие, но не страдала от этого.

«Вы любите меня, — говорила она мне, — это спорт с вашей стороны, не правда ли?» Она смеялась! Спорт приятно щекотал ее нервы, жаждущие волнений. Но она никогда не пренебрегала окончательно супружеской любовью, она берегла ее, несмотря на свою сухость, несмотря на свою развращенность и любовные поцелуи. Ее муж представлял собою очень несложную натуру, он был влюблен в свою жену и ревновал ее. А она считала, что всегда найдет у него приют после своих похождений. И даже во время наших «спортивных дней» я отлично знал, что ночами она подставляла губы своему мужу, как вот… она сейчас подставила их тебе, Итала. Но если тот оставался ее мужем благодаря своему незнанию, ты остаешься в этой роли благодаря ее искренности. И… еще этой вот трубке.

Третий, Анэир, счастливый теперь любовник, тоже хотел говорить. Но любовница, утомленная опием, обняла его и таким долгим поцелуем прижалась к его устам, что он не в силах был произнести ни слова.

Итала спросил:

— Значит ты обманул Трэйля, который был твоим другом, даже не любя его жены? Жалеешь ты об этом?

— Нет, он был настолько глуп, что придавал некоторую важность половой верности, и поэтому он и был наказан именно в том, в чем он был грешен… разве можно запретить объятия двух подходящих друг другу существ под предлогом, что любовник имеет супругу или любовница — мужа? Нелепейшая философия: нельзя не иметь желаний, если ты жив, не иметь права выбора.

— Может быть, — задумчиво отозвался Итала. — Может, и так… Но дашь ли ты на это право той, кого любишь? Будешь ли ты счастлив, когда она счастлива не с тобой?.. — Он с жадностью припал к своей трубке и в экстазе откинулся на подушки.

В это время к ним подошел четвертый — ведь их, друзей, было четверо, не считая женщины, — и Анэир, высвободившись из объятий своей любовницы, занялся иголкой, чтобы тот скорее мог закурить трубку с опием… И тот закурил — с жадностью, все еще стоя, хотя Тимур и подвинул к нему циновку.

В курильне наступила тишина, никто не двигался. На задумчивых и ясных лицах не видно было и тени волнения; ни одно движение не искривляло прямоту линий.

— Курильня прекрасна, как уголок Древней Греции, — заметил Тимур.

Курильщица шире приставила трубку к своим губам, затягивалась все жаднее и жаднее… Потом вдруг положила трубку и посмотрела вокруг с той же, но теперь загоревшейся в глазах жадностью… И начала красться, опираясь на колени и руки. Расстегнутое японское платье задевало распластавшиеся на полу тела. Среди этого хаоса лежащих тел было трудно найти себе место. Но опий возбудил ее чувственность, и она искала не циновку для отдыха. Она колебалась. Четыре мужских тела были так стройны и крепки.

Тимур лежал с закрытыми глазами. Вдруг он почувствовал, как его обняли чьи-то руки и чьи-то губы приникли к его рту страстным поцелуем, касаясь его языка. Он отдавался ее ласкам без волнения. Опий ослабляет мужскую чувственность, и Тимур лежал и вспоминал Лауренсу де Трэйль и ее чувственные ласки. И о многом другом думал он, лежа таким образом. Анэир, равнодушный ко всему окружающему, приподнялся на локте, забавляясь курением папирос. Итала курил опий.

Время шло. Час ли прошел или только минута? Задремавшая чувственность медленно просыпалась в Тимуре. Он в свою очередь ласкает женщину и грезит вслух: