Лев с ножом в сердце - Инна Бачинская

— Лизонька, радость-то какая! Мама приехала!

Я перевела взгляд на вдохновенное лицо вредной старухи, придвинувшейся совсем близко, чтобы, упаси бог, не упустить ни словечка из сериальной драмы, разыгрывающейся у нее на глазах. Гигантская бородавка на ее носу существовала отдельно, я с трудом отвела от нее взгляд. Если бы не поздний вечер, соседка рванула бы по квартирам с новостью, но, увы, теперь придется терпеть до утра.

Моя мать все смотрела на меня. Уголки яркого рта поползли вниз, плечи поникли. Ей было тяжело держать спящего ребенка, она переступала с ноги на ногу. Ее спутник молча сидел на скамейке.

— Идемте, — сказала я наконец.

На ее лице сразу же отразилось облегчение. Она улыбнулась заискивающе и сказала:

— Такой колотун, ужас! Мы тут уже часа три сидим. Миша сгонял в кафешку, принес кофе. А я на чемоданах. Катька, бедная, уснула…

Катька! Сестра?

Баба Капа, разумеется, потащилась следом. Лифт не работал, весь наш цыганский табор, гомоня, поднимался пешком. Гулкое коридорное эхо уносило вверх громкий голос женщины и бормотанье бабы Капы. Там звуки взрывались, наткнувшись на потолок. Миша, нагрузившись чемоданами и узлами, шел сзади.

Баба Капа, дворовый страшный суд, навострилась сунуться за нами в квартиру, но я, почти оклемавшись, твердо сказала: «Спокойной ночи, баба Капа», и ей ничего не оставалось, как ответить тем же. На лице ее было написано разочарование.

Мы вошли в прихожую, сразу заполнив ее. Я включила свет. Женщина, не выпуская ребенка из рук, со стоном наслаждения сбросила туфли на высоченных каблуках и босая прошла в гостиную. Упала на диван, положила рядом сверток с Катькой, потянулась. Я невольно отметила ее гибкость, красивые полные руки, натянувшуюся на груди пеструю ткань платья…

Миша, свалив вещи в прихожей, стоял в дверях. За все время он не произнес ни слова.

— Ну, давай знакомиться, — произнесла живо женщина. Она, улыбаясь, смотрела на меня, от былой неуверенности не осталось и следа. Она согрелась, лицо порозовело, глаза заблестели. В отличие от меня, она не испытывала ни малейшей неловкости. Я стояла перед ней столбом, не сняв плащ, ожидая чего-то. Каких-то слов и действий, которые придали бы смысл происходящему. Не знаю чего…

— Давай знакомиться, — повторила она, по-прежнему улыбаясь. — Меня зовут Ира. Можешь называть меня мамой… Ирой. Какая ты большая! — продолжала она, склонив голову набок и рассматривая меня.

— Мне двадцать пять, — опомнилась я. Улыбающаяся физиономия этой Иры вызывала у меня протест. Она вела себя так, словно происходящее было в порядке вещей. Мать… если она действительно моя мать, которая бросила новорожденного ребенка, вернулась через четверть века и, радостно улыбаясь, предлагает познакомиться. «Хотя бы извинилась для начала», — подумала я угрюмо.

— Я знаю! — вскричала она. — Я помню все как вчера! Двадцать третьего сентября, ночью… Все удивлялись, как я легко родила! — Она рассмеялась дробно.

Невероятно! Эта женщина не испытывает ни капли стыда! Она, смеясь, говорит о ребенке, которого бросила. Неужели она ничего не понимает? Я почувствовала: еще немного — и я разрыдаюсь от обиды и унижения. Я не могла заставить себя взглянуть ей в лицо. Кажется, она поняла. Вскочила с дивана, бросилась ко мне, обняла, прижала к себе.

— Доченька! — заголосила громко. — Родненькая! Маленькая моя, прости свою дуру-мать! Мне же и шестнадцати еще не было, да я и не поняла толком, что случилось! Я ж чуть от страха не подохла, что тетка узнает… Я утром смылась из больницы, чтобы к ее приходу успеть домой, она в ночную смену работала. Бегу по улице, а сама думаю не о том, что сотворила, а только плачу и вою: «Господи, сделай так, чтобы она еще не пришла…» Тетка строгая была… Да если б она узнала, что я родила, убила бы на месте. Я крупная девчонка была, перетягивалась, ей и невдомек… да еще и раньше срока… Я ж сама еще ничего не соображала… — Она вдруг разрыдалась.

Плакала она самозабвенно — громко всхлипывая, прижимаясь ко мне большим горячим телом. Пахло от нее дешевыми духами и потом.

Кончилось тем, что я тоже расплакалась. Стояла в кольце ее рук, уткнувшись ей в плечо, выплескивая со слезами горечь и обиду. Миша высился неподвижной горой в дверях, молчал. Проснулась Катька, зашевелилась в своем одеяле и тоже заплакала тоненько, как будто щенок заскулил.

Ирина оторвалась от меня, оглянулась на ребенка. Шмыгнула носом и легко рассмеялась.

— Катька! Твоя сестричка! Знаешь, когда она родилась, я сама не своя стала! Ты мне каждую ночь снилась, тянешь ко мне ручки и плачешь… и так мне захотелось тебя увидеть, узнать, что и как… Говорю Мише, надо ехать! Правда, Миш?

Она размотала одеяло, ловко стянула с девочки мокрые ползунки, бросила на пол. Катька, тощая, голубоватая и полупрозрачная, тут же перестала плакать и заболтала в воздухе руками и ногами. Было ей от роду месяцев десять, насколько я могла судить. Ира звонко шлепнула дочку по попке. Тяжело села рядом, расстегнула платье, расставила колени. Катька сосала жадно, придерживая пышную грудь Иры крошечной ладошкой. Посапывала носом. Светло-рыжие колечки на голове двигались в такт.

— Аж захлебывается, — сказала Ира, глядя на меня сияющими глазами. — Голодная. Искупать бы ее… Горячая вода есть? Или греть надо?

Я кивнула. Я перестала плакать, мой внезапный порыв уже казался мне нелепым.

— Миш, достань Катькины вещички, в голубой сумке, — приказала Ира, и Миша, по-прежнему не произнеся ни слова, послушно отправился в прихожую. — Он хороший, — прошептала Ира, проследив за моим взглядом. — Правда, молодой, дурной еще… Сильно заметно, что я старше? — Она с простодушным любопытством уставилась на меня, ожидая ответа.

Я пожала плечами, не зная толком, что сказать. Чужая женщина, назвавшаяся моей матерью, сидела на диване и кормила грудью мою сестру. Сияла пышными телесами и карими, чуть навыкате глазами. Платье задралось высоко, оголяя бедра. Катька громко чмокала, сжимая и разжимая кулачок. Я глаз не могла отвести от Ирины. В ней всего было щедро — и женственности, и красок, и легкости… Смотрела и думала, что я не в нее… к сожалению. Ни внешностью, ни характером. А может, к счастью…

— Не сильно… заметно, — ответила я запоздало.

— Все говорят, что незаметно, — довольно отозвалась она.

Покормив Катьку, Ира тут же захлопотала насчет купания. Я сняла с антресолей большой таз, который неоднократно собиралась выбросить, чтобы не занимал места. Мы поставили его на кухонный стол, ванную Ира забраковала — маленькая, развернуться негде. Она налила в таз горячей воды, разбавила ее холодной до нужной температуры, которую определила, сунув туда локоть. Двигалась она, несмотря на размеры, проворно и легко, при этом не переставала говорить. Вернее, приговаривать, объясняя каждое свое действие. Я путалась под ногами, не в силах отвести от нее взгляда — она вызывала во мне какое-то жадное, почти истеричное любопытство.