Корень рода - Анатолий Петухов

Из березника тропинка выходила на широкий луг. Здесь каждый год сенокосничал Степан, и пожня выглядела прибранной и ухоженной. Нигде ни кусточка, ни деревца. Остожья расчищены, и к высоким стожарам прислонены подпоры, которые служат хозяину несколько лет кряду.

Луг пестрел россыпью цветов. Радуясь появлению человека, кланялись Михаилу скромные ромашки и синие колокольчики, желтыми огоньками манили купальницы; трепетал, распустив шелковистые лепестки, розовый горицвет.

Но Михаил глядел поверх луговины на гору, где безмолвным памятником прошлым поколениям белела каменная церковь. Строгие линии храма четко пропечатывались на фоне темнохвойных кладбищенских елей. И казалось, что и древняя церковь, и ее ровесники — многовековые ели взирают оттуда, с высоты, глазами предков. Но как взирают? Осуждающе, что он тоже когда-то бросил эту землю и наведывается сюда лишь наездами в летнюю пору? Или равнодушно?

Нет, предки никогда не были равнодушны к судьбам потомков. И, будь они живы, они недоуменно сожалели бы, что потомки оказались слабее предыдущих поколений — не смогли устроить свою жизнь на освоенной, готовой земле. Такими глазами смотрит немощный обессилевший отец на своего беспутного сына, у которого не хватило ума по-хозяйски распорядиться доставшимся наследством и который пустил по ветру все, что наживалось и накапливалось десятилетиями. Разница была лишь в том, что сарьярские потомки пустили по ветру многовековое наследие предков…

Над ржавым куполом церкви, как всегда, гомонили галки, а вокруг обезглавленной колокольни, со свистом рассекая воздух длинными крыльями, носились стрижи.

Парнишкой Михаил не раз забирался по крутым лестницам на колокольню. Оттуда, с высоты, открывался широкий вид на окрестности Сарь-ярь, на деревни, ютившиеся по его берегам; и весь, как на ладони, был виден далеко врезающийся в озеро мыс Бабья Нога — Акан Йоуган немь.

Михаил постоял возле церкви, следя глазами за полетом стремительных птиц, и тихо прошел вдоль белой стены к кладбищу. Здесь, в густой и влажной тени старинных елей, посаженных три века назад, стояла таинственная глухая тишина.

Между елями всюду, куда ни глянь, — кресты… Резные, замысловатые; строгие и тяжелые — непрямоугольных ровно струганных брусков; и грубые — тесанные одним топором. Все семиконечные и все одинаково серые.

В этих крестах вся история Сарь-ярь.

Резные кресты самые древние. Их делали искусные мастера — резчики по дереву, которыми в прошлом широко славились заозерские деревни. Насквозь просмоленные, эти кресты десятилетиями не подвергались тлену. Но и над ними властно время, и многие уже покосились и пали.

Когда же перевелись в Сарь-ярь умельцы-резчики, на смену резным крестам пришли брусчатые. Их строгали и сбивали столяры и плотники. А тесанные топором появились в годы войны. Ничто новое их не сменило: топор был в каждой избе, и каждая женщина, не говоря о стариках, худо ли, хорошо ли, но умела владеть им.

А сколько могил без крестов! На одних они истлели, и никто не узнает, чей прах покоится под заросшим холмиком, на других могилах крестов вообще не стояло. Эти могилы тоже безвестны…

Впрочем, кто придет сюда, на это кладбище искать последний приют сородичей? Забываются детьми здравствующие, а что говорить о мертвых? Уходят в прошлое, как само время, древние обычаи вепсов, и уж предается забвению святой обычай поминания родителей. Даже этот обычай…

Михаил подавил вздох и направился на западную окраину кладбища к могиле младшего брата Кольки. Он без труда отыскал ее. Рябинка, посаженная в головах покойного в год опустошения Сарь-ярь, цвела и источала нежный аромат; тесаный крест стоял прямо и прочно. У подножия его лежала еще не засохшая сосновая ветвь, и Михаил догадался, что сюда всего несколько дней назад наведывались старики Кагачевы.

— Опять я пришел к тебе, братишка! — молвил Михаил, склонив голову. — От мамы тебе поклон, от сестренок, хоть я их и не видел давно…

Он поклонился, сел на траву возле могилы; обхватил руками колени.

Колька был моложе всего на один год, но рос слабым и болезненным и умер в двенадцать лет. Он и запомнился таким — сухоньким, бледным, большеглазым и тихим.

В летнюю пору Колька часто помогал Михаилу пасти овец. Он всегда появлялся на пастбище незаметно, будто вырастал из-под земли. Придет, сунет тонкую руку в карман холщовых штанов, вытащит какого-нибудь пестрого жука, цветастый камушек или замысловато извитый корень и скажет:

— Миш, гли, чего я нашел!..

Михаил удивлялся редкой остроте зрения младшего брата, умению его видеть вокруг себя такое, чего сразу и не заметишь. Как-то лежали они в траве возле разморенного жарою стада и смотрели в небо. И вдруг Колька сказал:

— Миш, а тучки-то, как снежок — тают. Вон, смотри, смотри махонькая белая тучка! Видишь? — и тянул вверх тонкую руку. — Видишь, тает! Во, уже и нету. Одно небо осталось…

С тех пор Михаил часто подолгу смотрел на облака, наблюдая, как они истаивают в бездонной синей глуби.

Много позднее, уже став взрослым, понял Михаил, насколько скрашивал младший брат однообразные будни пастушества. И когда былые тяготы жизни отступили, светлыми пятнами запечатлелись в памяти прежде всего те дни, которые были проведены вместе с Колькой. Порою Михаилу даже казалось, что и привязанность-то к родным местам он перенял от младшего брата, научившего видеть, понимать и любить немятые травы, полевые цветы, лесных птиц и в целом все деревенское приволье. Останься Колька жив, был бы он теперь Михаилу самым близким другом, который лучше кого бы то ни было мог бы понимать его душу, его тревоги и сомнения.

— Ну что, брат, — прошептал Михаил. — У тебя там тишина и покой, а у меня… Нет, не буду тебя тревожить. Спи спокойно. Пусть земля тебе будет мягче перьев лебедя, пусть она будет ласкова к тебе, как вода Сарь-ярь!..

Михаил поднялся и стал счищать с могилки опавшие листья, сучки и еловые шишки. Потом вырвал по краям траву, посмотрел, не поблекла ли обновленная прошлым летом надпись на кресте, и пошел к могилам дедов…

Возвращаясь с кладбища, остановился возле распахнутой настежь церковной двери, постоял с минуту, вошел внутрь храма. Мягкие шаги резиновых сапог таинственным шорохом отозвались в темных углах пустой церкви. Хмурые лики святых со сводчатого потолка вперили холодные взоры в незваного нарушителя застоявшейся тишины.

Здесь, под этими взорами, двенадцать лет назад последний сарьярский гармонист-подросток сыграл последнюю прощальную кадриль, в которой под команду «кавалеры — в круг!», брошенную разудалым молодецким зыком, сошлись в кружок шестнадцать девиц и лишь два парня — Михаил Палагичев да Егор Трофимов, вернувшиеся из армии. Даже кадриль сарьярские девушки научились плясать «шерочка с машерочкой».