Виртуоз - Александр Проханов

Рем смотрел на рыдающего друга, и в нем не было жалости, а только желание продлить страдания.

— Если России нужна моя жизнь, я готов ею пожертвовать. Если тебе, моему другу, нужна моя жизнь, что ж, бери ее. Разве я не русский человек, хоть кто-то и сеет слухи, будто я религиозный еврей? Разве я не знаю, что русская власть требует жертвы? Так пожертвовали собой Борис и Глеб, хотя ведали о замысле Святополка Окаянного. Так пожертвовал собой Иван Сусанин, обувшись в сапожки юного царя Михаила, уведя по ложному следу банду польских убийц. Так пожертвовал собой последний русский царь Николай, отдавая себя в руки убийц. Так пожертвовал собой сын мещанина, отрок Иван Мызников, заступая место царевича Алексея в подвале кромешного дома. Нужна, нужна жертва! И я ее приношу, потому что знаю — России необходим такой правитель, как ты. Пусть тебя пощадит судьба. Пусть ее удар настигнет меня. «Жизнь за други своя»! «Жизнь за царя»! Я не сужу тебя — принимаю случившееся как высший дар, как возможность жизнью своей послужить ненаглядной России!

Ромул рыдал. Кинулся на грудь Рему, орошая его рубашку жаркими слезами. Рем обнял его, прижал к себе его белесую, с редкими волосами голову. Гладил, утешая, как малого ребенка:

— Ну не надо, Витя… Все хорошо… Все будет, как ты задумал.. . Если хочешь, я подам в отставку… Устроим досрочные выборы… Ты снова станешь Президентом России…

— Прости, Артур, — сквозь слезы, едва выговаривал Ромул.

Они сидели в гостиной. Ромул комкал мокрый от слез платок, изредка вздрагивал. Нос его хлюпал, был красный. Белки розовели, как у кролика. Рем спокойно его разглядывал.

— А помнишь? — Ромул нуждался в воспоминаниях, которые свидетельствовали об их светлой нерушимой дружбе.— Помнишь того жильца, который обитал в четвертом подъезде на втором этаже? Такой старомодный господин, фетровая шляпа, галстук-бабочка, всегда чуть-чуть подшафе. Встретил нас и насыпал в пригоршни конфеты «Мишка на севере».

— Помню, — ответил Рем.

— А помнишь, как в лесу набрели на гнездо тетерки? Раздвинули ветки, а она сидит на яйцах, шея вытянута, взгляд умоляющий, словно просит: «Люди, не троньте меня. У меня будут дети». Мы снова сдвинули ветки и ушли поскорее.

— Коричневая, серая в крапинках, шея с зеленым отливом.

— А помнишь, на школьному балу поспорили? Кто подойдет к классной даме Семалии Трахтенберг и пригласит ее на танец. Я подошел, пригласил. Танцевал с ней, чувствуя ее большую грудь, твердые соски. Слегка прижал к себе, и она мне ответила тем же.

— Красивая женщина. Искушение для подростков.

— Никогда не забуду, как ты прикрыл меня своим телом. На Второй линии Васильевского острова вырулил этот джип, и автомат хлестнул. Потом мы отыскали этих вольных стрелков. Теперь на их могилках березки уже большие.

— Да, дорогой мой. Много пережили, всегда помогали друг другу. Будем и впредь помогать. Дружба превыше всего. Давай-ка, выпьем за дружбу. У меня есть великолепный коньяк. — Рем поднялся и вышел в соседнюю комнату, где размещался бар.

Ромул благодарно смотрел ему вслед, верному другу, соратнику и сподвижнику, с кем много еще предстоит совместных радений, неустанных трудов, опасных деяний. Вдруг услышал, как слабо зазвучал, наполнился сладкой силой, восхитительной нежностью женский голос, поющий божественную арию. То бы голос Полины Виардо, зовущий в бесконечность, где нет вероломства, изнурительной ревности, бессильных устремлений, а только любовь, блаженство, целомудренная чистота. Ромул устремился на тот голос, суливший бесконечное счастье.

Рем в соседней комнате открыл дверцы бара. Извлек бутылку «Наполеона». Откупорил. Поставил на столик два огромных шарообразных бокала и плеснул на дно золотистый коньяк. Не брал бокалы, задумчиво любуясь золотистыми переливами напитка. Отступил на шаг. Выгнул таз. Выпрямил и упруго напряг позвоночник. Приподнял ногу, повернув ее стопой внутрь. Развел руки, стараясь придать им вид пропеллера. Мысленно вообразил свою разъятую грудь, где на едином трубчатом стебле, на двух разных отростках пульсировали два алых сердца. Медленно воздел правую руку и резко, ребром ладони, повел вдоль груди, как если бы отсекал одно сердце. Не удержался, покачнулся, едва не упал. Почувствовал, как больно лопнул в ноздре сосудик и на губу из носа потекла соленая кровь. Достал платок, вытep кровь и некоторое время стоял, запрокинув лицо, дожидаясь, когда кровь уймется. Подхватил обеими руками бокалы, понес в гостиную.

Ромул слушал неземной голос певицы, увлекавший его в блаженный рай, как вдруг сильный удар в сердце едва не поверг его в обморок. Сердце рванулось, словно его выдирали с корнем. С болью, неровно ухая, вернулось обратно. Он испуганно прислушивался к его перебоям, растирал грудь, когда вернулся Рем, неся стеклянные сферы, полные золотистого напитка.

— Понюхай, какое благоуханье,— он поднес бокал к лицу Ромула, и тот ощутил пьянящий аромат коньяка. — За дружбу! За Духовного Лидера России! За Духовного Лидера Русского Мира!

Стекло прикоснулось к стеклу, издав мелодичный звон. Ромул пригубил душистый, обжигающий ноздри коньяк, прислушиваясь к бою сердца. Оно успокоилось. Но казалось, вокруг него витало невесомое облако страха. Он не мог понять, что это было. Быть может, сердце не вынесло сладкой муки, в которую вверг его божественный голос, поющий о вечном блаженстве.

— Мне пора, Артур. — Ромул поднялся. Они обнялись. Лампадников провожал Долголетова до колонн портала, из-под которых наблюдал, как гость направляется к машине. Его походка была неверной. Руки безвольно висели. Голова с редеющими белесыми волосами чуть наклонилась, словно он прислушивался к чему-то внутри себя. Черный «Мерседес» умчался, сопровождаемый кортежем охраны.

Почтительно, с полупоклоном, приблизился служитель зверинца:

— Тигра будем кормить, Артур Игнатович?

— Конечно. Из-за глупости людей звери не должны оставаться голодными.

Они проследовали по дорожке в сосновую рощу, среди которой располагались вольеры и клетки с животными. Здесь был жираф, нелепый и печальный в своей красоте, с очаровательной женственной головой и трогательными рожками. Потешные лемуры — сгустки пушистой шерсти, из которой смотрели черные изумленные глаза. Африканские антилопы с огромными винтообразными рогами, словно это были прически, выполненные экстравагантным парикмахером. В железной клетке возлежал тигр, подарок уссурийских звероловов — золотой, с черными полосами. Белая грудь, ленивые лапы, круглая, сонная голова с усами. Прищуренные зеленые глаза вдруг растворялись, полные ненавидящего желтого блеска, хвост начинал громко стучать по земле, из горячей пасти вываливался красный язык, облизывал усы, белые, в мокром блеске клыки.

Рем приблизился к стальной клетке, восхищаясь своим любимцем, вдыхая запах могучего, наполненного неистовой силой тела, — вместилища первозданной свирепости, жестокой красоты, дремлющей ярости.

— Ты моя кошечка, кушать хочешь? Забыли нашу кошечку накормить, — он чуть сюсюкал, гулил, словно разговаривал с младенцем, окружая его нежностью и обожанием. Повернулся к служителю: — Давайте кормить нашу кошечку.

Тот сделал повелевающий взмах. В соснах зарокотал мотор, появился крохотный трактор. Толкал перед собой решетчатый, на колесах, короб, в котором колыхалась, пугливо переступала ногами самка оленя. Розоватое, в золотистых крапинах туловище, точеная мягкогубая голова, на которой мерцали, страшились, умоляли влажные, окруженные ресницами глаза. Тракторист в комбинезоне, ловко управляя трактором, подогнал клетку с оленихой к жилищу тигра. Щелкая электрическими замками, служитель отворил двери в обеих клетках, и между тигром и оленем больше не было разделяющих стальных перегородок.

— Ну, давай, давай, пошла!— подгонял он олениху, толкая кулаком в мохнатый дышащий бок. Животное упиралось, отступало, мелко дрожало. С ужасом смотрело в свободный от решетки проем, в котором желтела сонная полосатая громада, — Давай ее, суку, выдавливай! — сердито приказал трактористу служитель.

Тот что-то нажал на пульте. В клетку стала въезжать штанга с поперечиной. Коснулась оленьих ног, давила, толкала. Животное приседало, противилось, скользило копытами по стальному поддону, а потом неловким больным скачком впрыгнуло в тигриную клетку, шарахнулось, прижалось к железным прутьям. Служитель замкнул дверь. Трактор отъехал.

— Ну что ж, блюдо подано. Пожалуйте кушать, — Рем наслаждался зрелищем, которое воссоздавало в искусственных условиях вековечную драму живой природы, где совершалась непрерывная схватка. Происходило поедание одних другими. Благоденствие слабых приносилось в жертву процветанию сильных. Не было места этике, состраданию, а торжествовал закон выживаемости и пирамидальной иерархии видов.