На заре красного террора. ВЧК – Бутырки – Орловский централ - Григорий Яковлевич Аронсон

все раздобыть. Только насчет ламп у нас плохо. Мы должны были для своих учреждений реквизировать лампы в частных квартирах.

Мы охотно сообщили либеральничающим коммунистам о нашей нужде. Должен тут же прибавить, что из всей этой затеи ничего не вышло. Нам прислали немного писчей бумаги, карандашей и столовой утвари. Дров так и не прислали в тюрьму. Сам Гутерман куда-то исчез, а по слухам при чистке партии даже выставлен из РКП. Поляков же долгое время пребывал в стадии колебаний, то опасаясь разгневать ВЧК, он долго не приходит в тюрьму, то, убеждаясь, что ВЧК забыла об нас, он опять появляется на нашем горизонте. То он либерален и готов исполнить малейшие наши желания, то устраивает нам типичные чекистские пакости. С конца мая начались наши победы, которые нам удалось удержать свыше месяца. Но наряду с победами бывали, конечно, и чувствительные поражения.

Помню наши продовольственные испытания. В Москве добились у Цурюпы и Халатова особых пайков для высланных из Бутырок: мяса, масла, муки и проч. Приехал в Орел представитель Креста, хлопотал об открытии отделения, стал налаживать наше снабжение, — вдруг по чьему-то распоряжению его арестовывают и сажают в поезд на Москву. Помню и другой случай, в котором Поляков сыграл предательскую роль. Однажды Поляков говорит мне: — Губсоюз может организовать ваше продовольствие, но все зависит от засевших в Губсоюзе меньшевиков. Я им предложил снабжать тюрьму, но они боятся Чеки. Я им гарантировал безопасность, но они мне не доверяют. Скажите им вы, чтобы они ничего не опасались…

Каюсь, мы убедили товарищей на воле взяться за дело, но прошло немного времени, и всех находившихся на счету орловских меньшевиков подсадили в Губчеку. Поляков оправдывался и говорил, что это по распоряжению из центра. Но такую же историю он устроил с анархистами, которым вначале разрешили делать передачи, а потом их привезли к нам в Централ. Комендант Губчеки мне по секрету рассказывал, что Поляков получил анонимное письмо о готовящемся на него покушении. Он струсил, окружил себя охраной, спал с оружием, — а на допросах у орловской анархистки все допытывались: — где бомбы?

В это время привезли в Централ к нам новых товарищей — 27 меньшевиков и 10 беспартийных, взятых после Кронштадтского восстания в разных пунктах Донецкого бассейна. Всех их собрали в Бахмут, откуда доставили в Харьков, где в течение трех суток они стояли в теплушках и где им объявили приговор Цупчрезкома: высылка в Орловский концлагерь. Они пробыли два месяца в лагере и оттуда их доставили к нам. Беспартийные были чужой политический элемент и сразу стали вне нашей среды. Из меньшевиков — 12 рабочих, а остальные — интеллигенты, преимущественно кооператоры.

Помню, и в отношении их Поляков сыграл предательскую роль. Сейчас же по переводе к нам донбасовцев к ним прибыл из Харькова Б. Малкин на свидание с мандатом Главного Украинского комитета РСДРП и с разрешением на свидание от Цупчрезкома. Свидание ему дали одновременно со всеми, и 27 человек вело беседу с Малкиным. Но не прошло и нескольких дней, как Малкина арестовали и, просидев немного в Гу бчеке, его присоединили к нам… Тем не менее, нужно признать, что, несмотря на постоянные сюрпризы, которыми нас баловала Чека, нам удалось исподволь постепенно расшатать режим Орловского централа, и к июню мы уже имели режим, в большой степени напоминавший… Бутырки ранней весной этого года.

Вспоминаю, как мы расшатывали жестокий режим знаменитого Централа. Базой явилась открытая камера дежурного политического старосты. С этого пункта мы начали бомбардировать. Для сношений с заключенными понадобилось открытие форточек в дверях одиночек. Надзиратели слушались старост, то и дело отпирали и запирали форточки, пока не потеряли терпение и перестали их запирать. Постепенно им пришлось свыкнуться с фактом открытых камер у всех пяти старост, постоянно занятых то Чекой, то продовольственными делами, хождением в контору, сбором писем и т. д. Одновременно для заведывания продовольственными запасами (у нас были фракционные коммуны, составленные из индивидуальных передач членов фракции и одна общая коммуна, в которую сдавались все получения фракции, как таковой), создан институт экономических старост, — четыре лица, у которых камеры всегда были открыты. Если политических старост надзиратели и чекисты побаивались, то от экономических им просто перепадали существенные дары. Затем мы были изолированы от уголовных, и раздача кипятка, хлеба, обеда и ужина выпала на нашу долю. Мы охотно занялись самообслуживанием и установили дежурство по восемь человек в день на обе галереи. Скоро нам удалось добыть от Губчеки походную кухню, которая работала на дворе и значительно подняла наше питание. Для работы на кухне мы ежедневно ставили двух поваров и двух кухонных мужиков. Скоро появились и новые чины, библиотекарь и два помощника. Если прибавить к этому прогулку, три оправки в день, хождения в прачечную и баню, — станет ясно, что два надзирателя на этаж либо должны были превратиться в perpetuimi mobile, либо смириться с фактом открытых камер. Одновременно нам удалось продвинуть и вопрос о прогулках. От прогулок группами в 10 человек мы перешли к прогулкам фракциями, потом этажами, потом любой комбинацией фракций. От 1/2 часа мы перешли на 1 час, деля его на утреннюю и предвечернюю прогулки, а с конца мая мы уже гуляли два часа в день, без особого надзора и проводя все время во дворе. Постепенно установились патриархальные отношения с администрацией. Мы попытались читать доклады, но оторванность от центра, от жизни парализовала наши усилия. Советскую прессу мы читали регулярно; книги, благодаря связям на воле, были тоже у нас. Зато зарубежной литературы совсем не было. Помню, с каким подъемом мы встретили два номера газеты «Помощь», изданной Комитетом помощи голодающим… К началу лета мы создали режим, неслыханный в летописях каторжного Централа.

Понемногу совсем улетучился Поляков, Гордона перевели в Ташкент в распоряжение Петерса. Появились новые лица: зампредгубчека, матрос с грубым голосом и лицом, от которого несло винным перегаром; во время чистки партии его исключили за хамство и пьянство. Появлялся изредка чекист из рабочих, Мирон Брянский — по прозвищу, по фамилии Переславский, его командировали в Чеку от президиума профсовета и он немного конфузился своей роли. Стал посещать тюрьму новый заведующий секретнооперативным отделом Ульянов, усвоивший себе приемы ласковых судейских, всегда с шуточкой и острым словцом на устах, всегда называя нас по имени-отчеству. Чекисты были обыкновенные, недалекие крестьянские парни. Из тюремной администрации, кроме директора и Лесничего, нам приходилось сталкиваться с надзирателем Соколовым. Он записался в партию и сделал быструю карьеру: из старших в помощники директора. Его ненавидели заключенные и