Василий Сталин. Сын «отца народов» - Борис Вадимович Соколов

Можно предположить, что Яков в данном случае повторял оценки отца. Скорее всего, бытовой антисемитизм отца, о котором пишет Светлана Аллилуева, и старшего брата разделял и Василий.

Между прочим, братья в последние годы почти не общались между собой. Это следует из показаний, данных Яковом на допросе 18 июля 1941 года. На вопрос, чем занимается его брат, Джугашвили ответил: «Я не знаю, он должен был поступить в авиацию, он хотел поступить, но в настоящий момент я не знаю. Пошел он или не пошел — точно я не знаю!» Если учесть, что к тому времени Василий давно уже окончил авиационную школу и служил в ВВС Красной армии, можно оценить уровень осведомленности Якова о судьбе брата. По сути, они были людьми разных поколений, мало контактировавшие друг с другом и лишь формально связанные кровными узами.

Потом Якова Джугашвили допрашивал переводчик штаба группы армий «Центр» капитан Вильфрид Штрик-Штрикфельдт. Впоследствии Вильфрид Карлович стал одним из ближайших соратников генерала Власова. Он и сына Сталина пытался склонить к борьбе против советской власти, но потерпел неудачу. В мемуарах он дал подробное изложение своих бесед с Яковом Джугашвили: «Однажды в штаб фронта был доставлен майор (в действительности — старший лейтенант. — Б. С.) Яков Иосифович Джугашвили. Интеллигентное лицо с ярко выраженными грузинскими чертами. Держался он спокойно и корректно. Джугашвили отказался от поставленных перед ним кушаний и вина. Лишь когда он увидел, что Шмидт (квартирмейстер штаба. — Б. С.) и я пьем то же самое вино, он взял стакан (Яков, возможно, опасался, что его хотят отравить или подсунуть в еде и питье препараты, парализующие волю. — Б. С.).

Он рассказал нам, что отец простился с ним, перед его отправкой на фронт, по телефону.

Крайнюю нищету, в которой русский народ живет под советской властью, Джугашвили объяснял необходимостью вооружения страны, так как Советский Союз со времени Октябрьской революции окружен технически высоко развитыми и прекрасно вооруженными империалистическими государствами.

— Вы, немцы, слишком рано на нас напали, — сказал он. — Поэтому вы нашли нас сейчас недостаточно вооруженными и в бедности. Но придет время, когда плоды нашей работы будут идти не только на вооружение, но и на поднятие уровня жизни всех народов Советского Союза.

Он признавал, что время это еще очень далеко и, может быть, придет лишь после победы пролетарской революции во всем мире (это светлое время так и не наступило. — Б. С.). Он не верил в возможность компромисса между капитализмом и коммунизмом. Ведь еще Ленин считал сосуществование обеих систем лишь «передышкой». Майор Джугашвили назвал нападение немцев на Советский Союз бандитизмом. В освобождение русского народа немцами он не верил, как и в конечную победу Германии. Русский народ дал выдающихся художников, писателей, музыкантов, ученых…

— А вы смотрите на нас свысока, как на примитивных туземцев какого-нибудь тихоокеанского острова. Я же за короткое время моего пребывания в плену не видел ничего, что побудило бы меня смотреть на вас снизу вверх. Правда, я встретил здесь немало дружелюбных людей. Но и НКВД может быть дружелюбным, когда хочет достичь своей цели.

— Вы сказали, что не верите в победу Германии? — спросил один из нас.

Джугашвили помедлил с ответом.

— Нет! — сказал он. — Неужели вы думаете занять всю огромную страну?

По тому, как он это сказал, мы поняли, что Сталин и его клика боятся не оккупации страны чужими армиями, а «внутреннего врага», революции масс по мере продвижения немцев. Так был затронут политический вопрос, который Шмидт и я считали исключительно важным, и мы спрашивали дальше:

— Значит, Сталин и его товарищи боятся национальной революции или национальной контрреволюции, по вашей терминологии?

Джугашвили снова помедлил, а потом кивнул, соглашаясь.

— Это было бы опасно, — сказал он.

По его словам, он на эту тему никогда не говорил с отцом, но среди офицеров Красной армии не раз велись разговоры в этой и подобных плоскостях.

Это было то, что и мы со Шмидтом думали. Теперь открывалась возможность довести эти мысли до высшего руководства. Ведь с тем, что говорили мы, — не считались! Но взгляды сына Сталина Верховное командование вооруженных сил, генерал-фельдмаршал фон Браухич (главком германских сухопутных сил. — Б. С.) и даже Ставка фюрера могли принять во внимание…

«Сталин, по мнению Якова Джугашвили, сына Сталина, боится русского национального движения. Создание оппозиционного Сталину национального русского правительства могло бы подготовить путь к скорой победе» — такова была основная мысль нашего доклада, который фельдмаршал фон Бок (командующий группой армий «Центр». — Б. С.) переслал в Ставку фюрера».

К великому сожалению Штрик-Штрикфельдта и его единомышленников, Гитлер не принял во внимание показания Якова Джугашвили и не счел необходимым поддержать «русское национальное движение», которого фюрер боялся ничуть не меньше, чем Сталин. Гитлеру была нужна не избавившаяся от коммунизма национальная Россия, а полностью зависимая от Германии страна, уступившая рейху значительную часть своей территории.

Интеллигентным, в отличие от старшего брата, Василий никогда не выглядел. Он не был склонен к отвлеченным рассуждениям. Стихия Василия — техника и спорт, практическое дело, а не фантазии и мечтания.

Исчезновение Якова вызвало настоящий переполох в Москве. Светлана Аллилуева, уверенная, что начальники не позаботились оставить старшего лейтенанта Джугашвили при штабе только потому, что знали о его плохих отношениях с отцом, так пишет о последующих событиях в книге «Двадцать писем к другу»: «Яша ушел на фронт на следующий же день после начала войны, и мы с ним простились по телефону, — уже невозможно было встретиться. Их часть отправляли прямо туда, где царила тогда полнейшая неразбериха, — на запад Белоруссии, под Барановичи. Вскоре перестали поступать какие бы то ни было известия.

Юля с Галочкой оставались у нас. Неведомо почему (в первые месяцы войны никто не знал толком, что делать, даже отец) нас отослали всех в Сочи: дедушку с бабушкой, Анну Сергеевну с двумя ее сыновьями, Юлю с Галочкой и меня с няней. В конце августа я говорила из Сочи с отцом по телефону. Юля стояла рядом, не сводя глаз с моего лица. Я спросила его, почему нет известий от Яши, и он медленно и ясно произнес: «Яша попал в плен». И, прежде чем я успела открыть рот, добавил: «Не говори ничего его жене пока что…» Юля поняла по моему лицу, что что-то стряслось, и бросилась ко мне с вопросами, как только я положила трубку, но я лишь твердила: «Он ничего сам не знает»… Новость казалась мне столь страшной,