Опальные - Василий Авенариус

— Только жалеешь?

— Только!

— Ты, Юрий, с самим собой не лукавишь? От жалости твоей им ни тепло, ни холодно; вызволить их отсюда ты все равно не можешь.

— Ты думаешь?.. — и Юрий понизил голос до чуть слышного шепота: — Я обещал уже княжичу помочь им обоим бежать.

— Да как же ты один-то им поможешь?

— Не один, а с Кирюшкой.

— Если он тебя не выдаст!

— Ну, нет. Он — как злющий, но верный пес: лается, ворчит, а хозяину все-таки руку лижет.

— И ты сговорился уже с Кирюшкой?

— Покамест еще нет. Надо еще раз столковаться с княжичем…

— Мне за тебя страшно, Юрий: ты и их-то, и самого себя погубишь!

— Ну, значит, туда и дорога…

— Что? Что ты сказал?

— Туда и дорога! — с каким-то ожесточением повторил пылкий юноша, и в глазах его загорелся огонь безумной решимости.

— Ну, Юрий, знаешь ли, это у тебя в самом деле уже не простая жалость: княжна заворожила тебя…

— Ну, заворожила! Пусть так! — вырвалось тут у Юрия невольное признание. — Сердце у меня тоже не каменное! Ты, Илюша, слишком молод и понять этого еще не можешь.

— Одно-то я все же понимаю, что чужая девушка тебе дороже родного отца.

— Не говори этого, не говори! Для батюшки я готов хоть сейчас жизнь отдать; но княжна с отчаянья, того и гляди, сотворит что над собой, и я буду за то в ответе. Обещавшись раз, я не могу ее уже обмануть, не могу!

— Ты, Юрий, ей-Богу, теперь точно бесноватый. Ведь ты с нею и слова еще не перемолвил? Она не понимает ведь по-русски?

— Понимать-то понимает. Нянькой у нее была полонянка из казачек… Но что это там, слышишь? Точно она плачет?

Юрий выбежал из-за рубки к атаманскому столу; Илюша — вслед за ним. Все поднялись уже со своих мест. Княжич Шабынь-Дебей стоял понуря голову, с убитым видом, как приговоренный к смерти; княжна Гурдаферид обхватила руками его шею и, укрыв лицо на его груди, плакала навзрыд.

— Ну, полно, голубка моя, полно! — говорил Разин, и в голосе его можно было расслышать совершенно несвойственную закоренелому разбойнику нежность. — Не навеки ж разлучаетесь: будущим летом княжич будет к нам в гости на тихий наш Дон.

— А что бы тебе, Степан Тимофеич, отпустить ее теперь же с княжичем? — вступился тут, разжалобившись, Прозоровский. — Смотри, как она, бедная, убивается!

— Расставаться, знамо, скоробно, не сладко. Но я и то, батюшка князь, делаю тебе немалую уступку: отпускаю княжича без всякого выкупа. Тебе — княжич, мне — княжна; грех пополам.

— Так-то так, и добрую волю твою я не забуду: выговорю для тебя у ее родителя хороший выкуп.

— Да этакую красаву и всеми богатствами персидского царства не выкупить.

— Так что же, Степан Тимофеич, скажи-ка по совести, ты и вправду повенчаться с нею хочешь?

— Как примет только нашу православную веру, так в первый же мясоед и под венец. Да ты, княжич, что воды-то в рот набрал? Втолкуй ей, дурашке, что жить она будет у меня в изобильи и в почете…

Шабынь-Дебей стал было передавать сестре по-своему слова атамана. Но Гурдаферид не дала ему договорить.

— Нет, нет, нет! — всхлипнула она и еще крепче прижалась к брату.

Терпение непреклонного казацкого атамана истощилось.

— У баб, что у пьяных, слезы дешевы, — пробурчал он, и глаза его злобно засверкали. — Эй, молодцы! Уведите-ка княжну в ее покойчик.

Два молодых дюжих казака, прислуживавших за столом, бросились исполнить приказание атамана; один обхватил полонянку вкруг стана, а другой стал насильно отцеплять ее руки от шеи княжича.

— Ну, ну, ну, не Замайте мне ее! — напустился на них Разин.

Внезапно в руке Гурдаферид блеснул кинжал. Выхватила она его, как оказалось, из-за пояса одного из казаков и нанесла бы ему, без сомнения, опасную рану, не схватись он одной рукой за лезвие кинжала. Другой рукой в то же время он схватил руку девушки, державшую рукоятку кинжала, и сжал в кулаке своем с такою силой, что пальцы у нее хрустнули и бедняжка вскрикнула от боли. Тем не менее рукоятку она все еще не выпускала и, извиваясь всем своим гибким стройным телом, силилась высвободить лезвие из казацкого кулака. Как назло тут, однако, кисейная фата, прикрывавшая нижнюю половину ее лица, распахнулась, и казак увидел вдруг все лицо красавицы-персианки. Увидел — и остолбенел, не мог отвести уже глаз. Воспользуйся Гурдаферид этим моментом — и кинжал перешел бы опять в ее власть. Но первым делом ей надо было запахнуться опять фатой от нескромных мужских взоров, — и кинжал остался в руке владельца.

Засунув кинжал обратно за пояс, казак осмотрел свою израненную ладонь.

— Ишь, разбойница-девка! Как кошка царапается.

— Сам виноват, — заметил ему Разин. — Кровью своей, смотри, чадру ей не запачкай!

Что до молодого княжича, то, будучи сам безоружен, он не делал и попытки прийти на помощь сестре. С сжатыми губами, хмурый и бледный, он проводил ее только глазами, пока она со своими двумя провожатыми не скрылась за углом рубки, чтобы быть водворенной в своем покойчике. Когда теперь Прозоровский предложил ему перейти с ним на его, воеводский, баркас, юноша, не прекословя, последовал за ним, бросив, однако, мимоходом взгляд непримиримой ненависти на неумолимого казацкого атамана.

А Илюша все еще не мог решиться уйти от брата и спросил его шепотом:

— Так что же, Юрий?

— Да ты разве ее не разглядел? — был ответный вопрос Юрия.

— Разглядел: такой красоты я в жизнь свою не видел.

— Ну, вот; так чего же ты еще спрашиваешь? Обещался ее спасти — и спасу…

— Или погибнешь?

— Или погибну! Воевода, видишь, уже ждет тебя… Прощай.

Глава восемнадцатая

В ЗАПАДНЕ

В течение тех десяти дней, что Стенька Разин со своей вольницей оставался вообще в Астрахани, между ним и обоими воеводами установились по виду самые лучшие отношения: воеводы неоднократно пировали у разбойничьего атамана то в шатре, то на "Соколе"-корабле. Такое, на первый взгляд, странное явление известный наш историк Костомаров объясняет довольно просто: "Немало Стенька расположил их к себе своею щедростью, а воеводы тогда были лакомы…"

Со своей стороны, в некоторое хоть оправдание воевод мы добавим, что в те времена царским воеводам не полагалось от казны никакого жалованья; воеводства так и давались им "на прокормление", и большая или меньшая "лакомость" воевод считалась как бы вполне естественной и законной.

Астраханские воеводы не составляли в этом отношении исключения. По преданию, князь Прозоровский под веселую руку позарился, между прочим, и на роскошную соболью шубу Разина, крытую дорогим персидским "златоглавом".

— Знатная на тебе шуба, Степан Тимофеич! — заявил будто бы он. — Хоть бы мне такую.

— Какая уж это шуба! — отозвался будто бы Разин, которому, видно, не хотелось с нею расстаться. — Не воеводская она, плохонькая.

— Коли плохонькая, так и жалеть тебе ее нечего.

— И не пожалел бы, не будь она у меня заветная.

— Заветная или не заветная — для меня все едино. Не вытерпел тут атаман, бухнул напрямик: — Не в зазор, батюшка, твоей воеводской чести, а глаза у тебя больно завидущие: что ни увидят — то и проглонуть хотят.

Обиделся и воевода.

— А ты, атаман, на всякого, как волк зубами лязгаешь. Здесь мы на тебя за твою продерзость ополчаться не станем; но в Москве, не забывай, мы — свои люди: усерднейше ревнуя о благе отчизны можем устроить для тебя не токмо доброе, но и злое!

Отдал тут Разин воеводе шубу, но пригрозил:

— На тебе шубу, да не наделала бы она тебе шуму! С гостями я учлив; на своем стружке обижать тебя не стану. Зато как пожалую раз и к тебе в твои палаты, так прошу не прогневаться: по-своему тоже гостем буду!

Этой размолвкой отчасти может быть объяснена зверская расправа Разина со стариком-воеводой и его семейством в Астрахани же летом следующего за тем года (о чем подробнее будет рассказано нами в своем месте).

Пока что оба воеводы старались по возможности ладить с грозным атаманом: выборных от казацкого войска снарядили в Москву, а на всякие озорства и бесчинства вольницы в городе и на "неподобное" поведение самого атамана смотрели сквозь пальцы. Героем народным гулял он по улицам, милостиво роняя на ходу бежавшей за ним черни звонкие речи и звонкую монету, а обольщенный им народ кланялся ему в ноги, падал перед ним ниц, хватал его за колени, совершенно чистосердечно его славословя:

— Раделец ты наш, благодетель, отец родной! Предусмотрительный младший воевода настоял, однако ж, перед старшим на некоторых мерах предосторожности: до Царицына в провожатые Разину был назначен "жилец"[12] Леонтий Плохово, который на всякий случай и перебрался уже загодя на "Сокол"-корабль; от Царицына да Паншина-городка казаков должны были сопровождать пятьдесят стрельцов с сотником, а в Черный Яр была отправлена с нарочным грамота, чтобы на берег казаков отнюдь не пускать и вина им не продавать.