Молоко волчицы - Андрей Губин

Гремящая вода остудила его черную со снежком на висках голову. А кони напомнили о делах.

Круговорот времен совершался.

Пахать выезжали по снегу, постом. Пахота - самая тяжелая в году работа, а ели в пост лук, картошку, сухари. Спали в степи, в худых балаганах, под фургонами, кутались в солому и бурки. Поневоле вставали рано - холод донимал. Поля запорошены. С гор ветер, заря лубяная. В балках лают голодные лисицы. Быки скарежатся у крупных, как палки, объедьев. Яно проснутся казаки в воде - ночной ливень затопил. Чтобы не простудиться, умываются холодной водой до пояса и с шутками-прибаутками задирают рубахи над дымным костром - сушатся.

Свято блюлись религиозные праздники - несть им числа. После вознесения - на троицу ходили на взгорье, рвали чобр и устилали им глиняные полы чисто выбеленных и подведенных по фундаменту хат. На спас ели яблоки, качали меды. Убирались на покров, когда полевые работы кончаются, скотина уютно роется в полных яслях, в хате жара, пахнет пирогами. По примеру хороших хозяев протирали окошки перед рождеством. Тогда уже с полуночи, при колючих звездах, по станице ходят христаславщики. Мороз трещит. Сугробно. Парни и девки с торбами стучатся в окна и двери: "Дяденька-тетенька, пустите христаславить!" Заходят в освещенные цветными лампадками хаты, стучат валенками, снимают шапки, крестятся в передний угол и хором поют гимн "Рождество твое, Христе, божие". Потом хозяева одаривают славящих бога. Взрослым стаканчик поднесут, крыло гусиное на закуску, в мешок четвертак кинут. Детям пряники, конфеты, монпансье.

Манна небесная сыплется в эту ночь на хороших певцов - таких, как Спиридон Есаулов. Подобрав команду голосов, уличные регенты в дряхлых черкесках смело стучатся в двери офицерских особняков. Афиноген Малахов в эту ночь нанимал казачонка, чтобы тот следил за ним, - долго ли замерзнуть в сугробе, выпив лишнего, а как тут не выпьешь!

Полковник Невзоров, имевший славу казачьего Суворова, подавал золотую пятирублевку. Растроганный христианским пением, вспомнивший былые времена, полковник становился в ряд с поющими, угощал их коричневой водкой, а захмелев, шел сам по казачьим хатам славить Христа, собирая дань в виде чарки и соленого огурчика из оледенелой бочки.

Церкви пылают стеклами - идет служба. После заутрени можно садиться за стол. Начинается время игр, посиделок, катаний на тройках.

Вьюжит зима. Сковало речку. Кружится каруселью снег. На жаркую влезает печку казак - военный человек. Зимой он словно арестован, свой двор - вот вся его страна, свершив под рождество Христово обряд закланья кабана.

Проснутся до свету. В морозе свет фонаря. Визжит брусок. Скрипят на улице полозья. Заря - зальделый красный сок. Уже наточен длинный ножик. Хозяйка прячется - она убийства выносить не может.

И вот выводят кабана. Под ноги жемчуг кукурузный ему сыпнут из подола. Он чавкает, блаженно грузный. Рука же быстро подала бойцу камнедробильный молот.

А с неба жарит синий холод. Кипит в печи чугун с водой. Все смолкли, как перед бедой. Детишки с котелками тоже - кровь собирать на колбасу.

Повизгивает, насторожен, домашний зверь с парком в носу.

Вдруг визг, смертельный, леденящий. Все враз верхом на кабане, подплывшем кровию журчащей...

В ржаном соломенном огне смолили тушу, чтоб щетина спалилась с кабана дотла...

В утробе медного котла отрадно булькала свинина.

Все моют руки кровяные, трут их о снежные комки. Плывут над базом голубые и аппетитные дымки. Жрет требуху у будки Шарик. Налиты смальцем все горшки. На выжирках колбасы жарят. И моют синие кишки - пшеном вареным набивают, томят их в сале. В меди ступ корицы зерна разбивают.

Отменной брагой запивают горяче-золотистый суп.

В багровом зареве печи сомлели бабы молодые. Пылают комья огневые кизяков, жаря калачи.

Зима. Метельны, коротки, дни вспыхивали песней, смехом.

Стянув пуховые платки, заиндевев бараньим мехом, молодушки набелены, как их сметанные блины. Глядят на виллы с видом важным, где офицеры пьют отважно коньяк, шампанское, чихирь.

Морозно стынет волчья ширь.

Не сладко в куренях казачьих. В долги влезают мужики. И только те, кто побогаче, жгут зимних елок огоньки.

Подходит масленица. Свадьбы весельем озарят усадьбы. Дай бог, не по последней - тост. Потом придет великий пост.

СНЫ ВСЕЛЕНСКОЙ СИНИ

В тот год буйно цвели яблони, и май был бело-розовым. Летом за станицей сочно поскрипывали толстые стебли кукурузы, у солнца перенимали жар и цвет тыквы. В господских оранжереях зрели апельсины и гранаты. В сентябре неожиданно резко похолодало. Дожди перешли в снег. Мокрый, мохнатый, он таял на земле, белыми шапочками оставался на астрах и настурциях, на деревьях с неснятыми плодами. Ночью лужи остекленели. К утру дунул ветер - и осыпались зеленые листья, рассыпались чашечки цветов.

Померзли помидоры Глеба. Шел мимо лимана пророк Анисим Лунь - ходил искать хороший камень на стройку, - увидел на одичавшей плантации несколько кургузых помидорин, с опаской завернул их в лист лопуха и, радостный, носился по станичной площади, высоко поднимая мерзлые овощи:

- Вот они, яйца сатаны! Пробуйте, христиане! Содом-трава!..

На курсу, где был парк и мощеные улицы засажены каштанами, сиренью, жасмином, пахло, как на лугу во время сенокоса. Зеленый листопад. Такое вступление обещало долгую золотую осень. Теперь по утрам звенеть легким морозцам, дни будут синие, солнечные, и долго еще пылать в поредевших, обдутых садах кострам гвоздики дубков. Тишь и теплынь. Курлычут в небе журавли. За станицей, словно в царстве иной природы, снежные балки и бугры, над которыми другой, совершенной белизной высится Шат-гора.

В такие дни задыхаешься умиротворенностью, приятно молодит пиво, дорог уют открытых солнцу шашлычных, хорошо работается.

Наталья Павловна Невзорова проснулась с рассветом. Пока таял голубоватый сумрак в высокой комнате, она нежилась под одеялом лебяжьего пуха, поглаживала сильной рукой ворс текинского ковра на стене, разгоняя кровь для работы.

Каждое утро взор художницы уносился в беспредельную даль на пейзаже любимого Пуссена, что висел напротив. В комнате старые дорогие вещи подсвечники тусклого серебра, греческие вазы, книги, написанные от руки цветной китайской тушью, самоцветные камни, собранные в окрестных ручьях, чеканное оружие отца, пара дуэльных пистолетов в краснобархатном ящике будто бы стрелялись из них Лермонтов и Мартынов.

Наталья Павловна бездумно взяла из позолоченной бомбоньерки дольку засахаренного мармелада. Неслышно вошла прислуга. Люба Маркова, в ослепительном запоне, с кулоном на смуглой полной груди. Пряча солнечные смешинки в живых глазах, спросила, будет ли барышня сегодня работать. Казачке смешно называть работой сидение с кисткой и альбомом - заставить бы ее сено сгребать в жару или воз белья перестирать на речке.

- Да, - строго ответила художница, почувствовав иронию Любы.

Это означало, что завтрак будет ранний и легкий - черный хлеб, соленая брынза и крепкий чай с сахаром.

На дворе Невзорову встретил мирный, успокоительный звон пилы. Перспектива Пуссена продолжалась - волнующая, задремавшая даль, изломанная сиреневыми горами.

При появлении барыни пильщики остановились. Не кланяясь, с суровым достоинством сказали:

- Доброе утро, Наталья Павловна!

- Бог в помощь! - ответила она.

Казаки поплевали на ладони и продолжали пилить ясень цвета старой слоновой кости. Хотя им каждодневно предлагали сытную мясную пищу, они ели свое - редьку с квасом, воблу и сухари.

Религиозной истовостью, стойкостью и фанатизмом особенно отличался старшина Анисим Лунь. Дрова он пилил лишь по знакомству, он каменщик, немало домов на курсу построено его руками, в том числе и д о м в о л ч и ц ы Невзоровых. Крепкий, разбойного вида казак лет сорока пяти. Раскосый, большеголовый, волосы слиты с бородой - густое серебро, какое бывает на лезгинских шашках. Наталье Павловне он сразу приглянулся как модель старого казака. Лунь отказался позировать, с ужасом смотрел на блудницу, которая курила шатун-траву, папироски. Она писала его тайно, из окна. Лучше всего ей удался натуральный портрет; облокотясь на алую скатерть, Лунь сидит в распахнутом нагольном тулупе с пилой на коленях; на столе стакан и початая бутылка вина, - бутылку пририсовала, он и чай считал питьем дьявола.

Еще давно дядя Анисим искушал христиан отречься от попов. В числе росписей Единоверческой церкви была и картина Страшного суда. Изображался господь судия и два потока людей, идущих от престола в ад и рай. Идущим в ад предводительствовали в полном парчовом облачении, в сверканье золота и серебра выхоленные священники, попы разных рангов. На это и указал дядя Лунь. Многие смутились. Потом дерзкую картину закрасили, но люди помнили, кто показывает дорогу в ад, кто самый большой грешник.