Степные боги - Андрей Геласимов

Когда его отец, господин Ивая, сообщил всем о своем намерении оплачивать учебу Хиротаро в университете Досися, профессора которого были известны своей снисходительностью к давним христианским традициям выходцев из Нагасаки, Масахиро объявил, что сам он в таком случае не возьмет у него ни гроша. Господин Ивая в ответ лишь пожал плечами, поскольку имел самые серьезные виды на будущее открытого им «табачного гения», и у Масахиро остался совсем небольшой выбор – военное училище или педагогический институт. Только в этих заведениях учащихся принимали на полное государственное обеспечение. Перед отъездом Масахиро согласился взять у отца денег лишь на дорогу.

Вспомнив о знаменитом адмирале Мичиари Коно из Такамацу, который захватил некогда монгольский корабль, он поехал поступать в военно-морское училище Эта-Дзиме. Костыль он выбросил на вокзале.

В Хиросиме он провел ночь в дешевой гостинице, где его соблазнила горничная, и он смог наконец без помех разглядеть женскую грудь. Горничная была добра к нему, но даже она сказала, что в училище его не возьмут.

«Хромых моряков не бывает», – смеялась она, но Масахиро на нее не сердился.

В училище его хромоту действительно заметили практически сразу. Он умудрился лишь подать документы и на короткое время до медкомиссии был зачислен в один из абитуриентских взводов. Однако уже через пару часов после общего мытья в душе кто-то из его новых товарищей доложил начальству о его физическом недостатке.

«Вам-то какое дело», – бормотал он, стиснув зубы, пока шел вдоль шеренги, выстроенной на плацу.

Справа ему в лицо градом сыпались тычки и удары, а командир взвода, шагавший чуть позади, громко кричал:

«Не опускать голову! Не опускать! Бить по-настоящему!»

Будущие курсанты весело лупили нелепого обманщика, а Масахиро шагал вдоль строя, почти не хромая, вздрагивая от ударов, но стараясь держать ровный шаг, и, наверное, дошел бы достойно до конца шеренги, но вдруг почему-то вспомнил отца и заплакал.

В педагогическом институте в Токио, куда он добрался на деньги доброй горничной из хиросимской гостиницы, ему сначала отказали из-за его ужасных синяков и распухшего носа, но он был настойчив, и в конце концов его допустили к экзаменам. Еще около года ему время от времени снилась шеренга на залитом солнцем плацу училища Эта-Дзиме и перешагивающий через него в узком коридоре отец, но к середине второго курса у него завязался бурный роман с одной гейшей из квартала развлечений, и эти сны перестали его тревожить.

Не боялся он и шелкового шнурка, которым так напугал в свое время наивного Хиротаро.

* * *

– Стой! Не вертись! Я кому сказал – смирно!

Петька изо всех сил вытягивал шею, чтобы разглядеть, на кого кричит Ленька, но тот закрывал свою жертву спиной. Остальные пацаны тоже были поблизости – двое обрывали недозрелый боярышник, трое держали того, на кого кричал Козырь, еще человек пять просто валялись в траве.

Петька выскочил на них совершенно случайно и уже хотел скользнуть за кустами в сторону Разгуляевки, но потом задержался посмотреть хохму. Он понимал, что после вчерашней драки на станции Леньке на глаза лучше не попадаться, и все же не мог отказать себе в удовольствии. Когда у Козыря не было под рукой ни Валерки, ни Петьки, он от скуки начинал мучить своих.

– За Луну или за Солнце? – кричал он, замахиваясь на того, кому сегодня не повезло.

– За Луну, – пискнул в ответ несчастный пацан, и Петька расплылся в улыбке.

Уж он-то знал про эти вопросы.

– За Советскую страну! – торжествующе объявил Козырь и влупил несколько шелбанов своей жертве. – За Луну или за Солнце?

– За Солнце, – уже сквозь слезы пробормотал пацан.

– За пузатого японца!

Козырь еще раз пять звонко щелкнул пацана по лбу, а потом радостно закричал:

– Прижмурился! Прижмурился! За испуг – саечку!

Петька высунулся из-за куста, чтобы получше насладиться чужим несчастьем, но в этот момент за спиной у него зашуршало.

– Ребзя, я Гитлера нашел! – истошно завопил подкравшийся к нему сзади другой пацан. – Здесь он! Тута!

Петька рванулся в сторону, пытаясь освободиться от его цепкой хватки, но было поздно.

* * *

Навалившись на него всей кучей, пацаны зачем-то начали стаскивать с него рубаху. Пока тянули ее, сильно порвали правое ухо, но Петька боли совсем не почувствовал. Больнее было во рту. Зубами он успел вцепиться в чей-то рукав, и этот самый рукав теперь так сильно дергался и вырывался, что Петьке казалось: вот-вот – и все его зубы выскочат наружу следом за прихваченным рукавом, который, с-с-с-у-ука, никак не хотел рваться. Почему Петьке хотелось порвать этот рукав, а не укусить, например, кого-нибудь за руку, – этого он и сам никак не мог понять, но все-таки продолжал стискивать зубы все крепче и крепче.

Как будто это могло хоть что-нибудь изменить.

– Давай сюда его! – просипел кто-то, кого Петька не видел из-за соленого уже от своих соплей и крови, широкого рукава.

Отбиваясь изо всех сил в полном молчании, он как бешеный дрыгался и вертелся у них в руках, колотил пятками во все стороны, однако рубаху стащить с него им все равно удалось.

Кровь из надорванной мочки закапала в пыль, и Петьке, которого уже сильно прижали лицом к земле, и от этого он увидел черные капли прямо перед своим носом, на мгновение показалось, что пошел дождь.

Он продолжал стискивать зубы, зло отбиваясь ногами, прислушиваясь к своему и чужому сопению, попадая во что-то и не попадая, теряя равновесие, снова прислушиваясь и не слыша, кроме этого сопения, ничего.

Ни одного звука. Ни слова.

Как будто это сам лес отрастил себе столько рук и молча прижимал ими теперь Петьку к земле. К черным пятнам в пыли, размером примерно с пятикопеечную монету.

Неожиданно Петька почувствовал, как вслед за рубахой с него начинают стягивать и штаны.

Вот этого нельзя было допустить. Ни в коем случае. Он даже не успел удивиться и тем более понять – зачем они вообще это делают, как его ноги уже приняли точное и правильное решение. Если до этого он хоть и старался пнуть кого-нибудь побольней, но все-таки сдерживался – чтобы не поранить серьезно и, значит, не разозлить, – то теперь его пятки заработали, как сдвоенная зенитная установка.

На полное и безоговорочное поражение.

В следующее мгновение кто-то отчаянно взвизгнул, и Петька понял, что наконец попал. Ему даже показалось, будто за секунду до этого что-то хрупнуло. Как ветка в лесу под ногой. Только не сухой треск, а такой приглушенный.

– Ну все! Капец тебе, выблядок! – прошипел кто-то сверху ему в затылок. – Кончай Гитлера, ребзя!

По поводу треска Анна Николаевна в школе как-то еще до войны рассказывала, что раненый африканский лев укрывается от своих преследователей в бамбуковых зарослях, и треск – это последнее, что слышит неосторожный охотник, решивший пойти туда следом за львом. Петька ни львов, ни бамбука никогда в своей жизни не видел, поэтому представил тогда на уроке огромного тарбагана с торчащими наружу клыками, который притаился в степной траве за Разгуляевкой и прыгает из нее на беспалого охотника дядю Ефима. Умный Валерка сразу начал приставать к учительнице, расспрашивая о том, что делает лев, если его уже ранили, а бамбуковых зарослей поблизости нет, но из носа у него от волнения пошла кровь, и Анна Николаевна запретила ему разговаривать.

Петька же из всего этого понял, что гибнущий лев сражается до конца, даже если он похож на крохотного забайкальского тарбагана.

– Ногу Антохе сломал! – закричали откуда-то сзади. – Коленку свернул ему набок!

Множество рук подхватило Петьку с земли, потащило к большим деревьям, и он с облегчением понял, что свои штаны ему все-таки удалось отстоять.

* * *

Если бы у Петьки получилось посмотреть на всю эту возню сверху, с высоты примерно той самой сосны, к которой его подтащили, то, оказавшись на месте какого-нибудь паучка, он раскачивался бы сейчас на своей тоненькой паутинке и видел бы под собой многорукое могучее существо, похожее на солдатскую «каракатицу» в лагере или на монгольского бога, привезенного дедом Артемом с той стороны. А если бы ему удалось подняться еще выше – туда, где молча висели жаворонки, – то с такой высоты он вообще не сумел бы различить ни одного пацана в этой копошащейся вокруг чего-то фигуре. Он просто знал бы, что там, например, есть Антоха, которому он только что сломал ногу и которому эта нога нужна была позарез, потому что без нее он не сможет бегать на станцию за почтой для дяди Игната, когда тот отдает лошадь на полевые работы в колхоз, и значит, вся семья у Антохи заголодает, но самого Антоху он бы разглядеть уже не сумел. И Дему бы не разглядел тоже, у которого отец командовал ротой, но попал на месяц в штрафбат за то, что не удержал высоту, и не только выжил в этом самом штрафбате, а даже был представлен к ордену Славы, но отказался, потому что как потом объяснишь – откуда у офицера солдатский орден, даже дурак догадается, что корячился в штрафниках. Не разглядел бы с такой высоты Петька и Мишку Черепанова по кличке Череп, у которого отца насмерть раздавило в окопе нашим же танком на Курской дуге; и Саньку, чья мать поначалу тоже, как тетка Алена, бегала блядовать к охранникам в лагерь, а потом перестала; и Генку, с которым Петька прошлым летом два дня рыбачил на острове посреди Аргуни, и об этом не узнал никто из разгуляевских пацанов; и Леньку Козыря, и Пашку, и всех других. Но Петька не был ни пауком, ни жаворонком и потому висел в руках всех этих пацанов не на большой и безопасной высоте, а всего в полуметре от усыпанной желтыми иглами земли, на которую ему очень хотелось встать своими собственными ногами. Он еще продолжал отбиваться, но сил у него оставалось все меньше и меньше.