Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Мы пересекаем главную дорогу и продолжаем путь по проулку вниз, к деревне. Я сержусь, не желаю держаться с ними рядом, они скрываются из виду. С ужасом жду встречи с кем-нибудь из деревенских. Меня поднимут на смех за этот дурацкий огромный зонт. А хуже всего — деревенские мальчишки; и ещё хуже то, что, как ученик подготовительной школы (она в соседней, не в нашей деревне), я вынужден носить форму: дурацкие серые шорты с бело-розовым холщовым поясом, украшенным пряжкой в виде змеиной головы, дурацкие серые же гольфы с бело-розовой полосой наверху (Господи Боже мой, как же я ненавижу розовый цвет и буду ненавидеть всю жизнь!), дурацкие чёрные башмаки, которые я обязан самостоятельно начищать каждый божий день! Дурацкие, дурацкие, дурацкие! Я закипаю. Злосчастный зонт тащится, хлопая складками, по пыли следом за мной, металлический наконечник скребёт щебёнку. Я заворачиваю за угол и вижу отца у ворот муниципального дома, где живёт тётка Маргарет — акушерка. Он оглядывается и смотрит на меня, продолжая разговаривать. Маргарет стоит полуспрятавшись за своей толстой тёткой. Ну почему, почему я — сын священника, а не кого-нибудь другого! Отец приподнимает соломенную шляпу, прощаясь с акушеркой, отходит от ворот и стоит посреди проулка, поджидая меня. Я всем своим видом демонстрирую изнеможение от страшного зноя и беспардонной эксплуатации.

— Идём, идём, старина.

Я не отвечаю. Он изучающе смотрит на меня. Я продолжаю демонстрировать.

Он говорит:

— Дам всегда пропускают вперёд, Дэниел. Это — правило нашей жизни.

— Мне жарко.

— Хочешь, я тебя повезу?

Я мотаю головой, избегая его взгляда. Нарушаю ещё одно правило, растрачиваю весь свой кредит (я ведь не сказал «спасибо, не надо»), и отец понимает, что я сам понимаю это.

— Тогда тебе придётся шагать домой самостоятельно. Меня человек ждёт.

Я ничего не отвечаю.

— Взять у тебя зонт?

— Сам понесу.

Ничего ему не отдам, даже то, чего терпеть не могу.

— Очень хорошо.

Он протягивает руку и ерошит мне волосы. Я отдёргиваю голову. Муниципальные дома. Может, на нас люди из окон глядят. Смотрю — глядят или нет? И тут отец совершает нечто беспрецедентное. Он шутит:

— Кажется, я потерял сына. Зато нашёл горгулью.89

Он спокойно уезжает прочь. Я смотрю ему вслед. Потом иду домой, таща свою горькую обиду и тяжёлый чёрный зонт сквозь сияние великолепного дня.

Мой «Розовый бутон».

Акт доброй воли

В недавнем «теперь» самолёт снижается над заснеженным ландшафтом, подлетая к Нью-Йорку; снег, начало мира, где зима — реальность. Дэн переводит часы на местное время.

Очень сомневаюсь, что тот эпизод в моей оксфордской квартирке, в 1950 году, его серьёзность и глубина грехопадения сегодня будут выглядеть правдоподобно. Эта постельная сцена до сих пор остаётся самой ужасной — в прямом, джонсоновском,90 смысле слова — и самой странной в моей вовсе не целомудренной жизни. Она оказалась ужасной и в гораздо более приземлённом смысле. Не помню никаких подробностей самого акта, только то, что Джейн была вовсе не так опытна, как её младшая сестра. Нэлл уже тогда допускала некоторые вольности, в те дни сказали бы — допускала некоторую извращённость, и мы с ней уже успели приобрести достаточный сексуальный опыт, если судить по сегодняшним печатным руководствам в этой области. А Джейн обладала поразительной физической наивностью, удивительной невинностью и чистотой; когда корабли были сожжены, она стала совершенно пассивной. Мы забрались в постель, и я овладел ею… думаю, это продолжалось не слишком долго. Эти мгновения запомнились мне прежде всего своей глубочайшей, но восхитительной безнравственностью, предательством, невозможностью и реальностью происходящего, необъяснимой связью с той женщиной в камышах; но более всего потому, что свидетельствовали со всей определённостью: раз уж взломаны эти странные геометрические построения, возвращение к невинности и чистоте невозможно. Казалось, мы совершили шаг (весь тот первый послевоенный период, пресытившись топотом коллективно марширующих ног, каждый только и делал, что совершал свой собственный шаг) не столько во тьму, сколько в уникальность: ведь никто до нас не мог совершить ничего подобного, никакой иной век не знал эмансипации, подобной нашей, не ведал такой жажды эксперимента. Может быть, это и вправду был наш первый шаг в двадцатый век.

Я думаю о Дженни, о той простоте и беззаботной грации, с какой она выскальзывает из одежды в наготу, отдаваясь эротическим забавам, словно белёк волнам. А в те дни… душевная смута, чувство вины, невежество… Сегодня Рабле одержал победу, да ещё какую! И всё стало намного проще. Не нужно сбрасывать униформу, словно кожу, освобождаясь от оков единообразия, не нужно высвобождать ид91; нет больше долгих мучительных лет, отделяющих половое созревание от того, что приносит с собой половая зрелость. Разумеется, что-то мы всё-таки приобрели: столь многое должно было сублимироваться, процесс был столь долог, что мы в результате овладели хотя бы рудиментами истинной культуры. Тогда мы с Джейн были лет на пять моложе поколения наших детей в этом же возрасте, если говорить о сексуальном развитии в его физическом и языковом выражении, но старше на те же пять лет во всём остальном. Вот и ещё одна пропасть.

Наша уступка экзистенциализму и друг другу, несомненно, несла в себе зло. Она профанировала печатный текст жизни, взломала раз и навсегда установленный кодекс поведения и, помимо всего, дала Дэну познать губительный вкус прелюбодеяния, желание соблазнять, играть ту роль, какую в тот день сыграла Джейн. Нам тогда могло показаться, что она несёт в себе доброе начало, как одаряет добром великое, но аморальное искусство, принося в жертву всё ради собственного «я»; но мы не знали тогда, что жизнь и искусство не взаимозаменяемы. На самом деле в тот день Дэн не понимал, что происходит, что раз уж его завели в этот тупик, то должны и вывести оттуда.

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, переживая запоздалое потрясение от случившегося, больше похожие на Кандида и Кунегунду,92 чем на юных интеллектуалов. Потом оба повернулись на спину и лежали бок о бок, держась за руки и уставившись в потолок.

— Что же нам теперь делать? — спросил Дэн.

Джейн сжала его пальцы:

— Ничего.

— Не можем же мы… — Он не закончил.

Помолчав, она сказала:

— Я и правда люблю Энтони. А Нэлл любит тебя.

— Но мы же любим друг друга.

Она снова сжала его руку:

— Мы могли бы любить друг друга.

Пальцы их переплелись, и теперь Дэн стиснул её руку.

— Не можем же мы делать вид, что ничего не случилось.

— Мы должны.

— Но ведь это — ложь. Такая чудовищная…

— Возьмём всё это в скобки.

Он молчал. Хотелось взглянуть на неё, но он не мог, мог только разглядывать потолок. Джейн сказала:

— Это наша тайна. Никто никогда не должен узнать.

— Нельзя всю жизнь сидеть на пороховой бочке.

— Поэтому и надо было её взорвать. Я ужасно боялась, что Нэлл догадается.

Тут Дэн впервые почувствовал, что его просто использовали. Но он забыл о том, что Джейн сказала тогда, на реке, о будущем, которое их ждёт, о не такой уж возвышенной реальности, с которой им всем предстоит столкнуться.

— Так нельзя.

И снова — молчание. Потом она сказала:

— Когда мы сюда вернулись, я приняла решение. Что, если ты захочешь, я лягу с тобой в постель. Но если это случится, я выйду замуж за Энтони… приняв католичество.

Вот теперь он смог посмотреть ей в глаза.

— Да это же просто безумие! — Он с трудом подбирал слова. — С точки зрения католика, ты только что совершила смертный грех.

— Который теперь придётся искупать. — Она чуть улыбалась, но смотрела ему прямо в глаза, и он понял, что это вовсе не шутка. — Тебе тоже.

— Всей нашей жизнью?

— Можно мне закурить?

Он приподнялся, достал сигареты, зажёг две и одну передал ей. Она села, сбросив простыню, он обнял её. Джейн прижалась лбом к его щеке.

— Ещё я решила не испытывать чувства вины по этому поводу. Никогда.

— Но ты же только что говорила об искуплении.

— Прости. Я понимаю, в этом нет никакой логики. Мне вовсе не стыдно, что я тебя желала. Но было бы стыдно, если бы мы не смогли остановиться. Если бы это желание стало для меня важнее, чем нежелание причинить боль Энтони и Нэлл.

— Тебе даже не очень понравилось.

— Нет, понравилось. Это было именно так, как я себе и представляла.

— Ну что ж… Для первой репетиции… — произнёс он.

Она опять прижалась к нему лбом, ласково провела ладонью по его бедру под простынёй, ущипнула легонько. Он сжал рукой её маленькую грудь, потом притянул Джейн к себе. Но едва они начали целоваться, а Дэн почувствовал, что всё снова приходит в равновесие (хотя узнать, так ли это, ему никогда не пришлось), как услышали, что внизу хлопнула входная дверь. Дверь в свою комнату Дэн, разумеется, запер, но они оба в ужасе уставились на неё, словно ждали, что кто-то вот-вот ворвётся к ним сквозь её деревянные филёнки, как привидение в мультфильме. Дэну пришло в голову, что это может быть и Нэлл; тогда она дождётся возвращения ленинской вдовицы и попросит открыть ей комнату…