Новый год в октябре - Андрей Молчанов

Друзья….

Столько горечи было в этом «друзья», что он удивился себе. Впрочем говорил не он — Второй, верный опекун и помощник.

Друзья… — Мелкие, тонюсенькие иголочки щекотно уколови в нос, и он недоуменнно ощутил навернувшиеся слезы. — Боюсь я казенных слов… Наташа была для меня большим другом, и говорить о ней трудно; слово мои не могут выразить ту необыкновенную щедрость души, ту доброту, исходящую от нее…

«Лукьянова их отпуска не вызвали, — соображал он, вглядываясь в лица собравшихся. — И Сергея нет…»

… с такой теплотой, с таким искренним участием она подходила ко всем; каждый, кто знал ее…

Он быстро, по-волчьи, оглядел толпу и, уловив недоверчивый взгляд Чукавина, почуствовал, что переборщил… И тогда, повинуясь раскрепощающему таланту актера, всхлипнул и, беззащитно закрыв лицо дрожащими пальцами, пробормотал:

Простите. Мне… Я не могу… говорить.

В застывших глазах придалвенного, почерневшего от горя отца Наташи — полноватого, добродушного старикана, у которого мелко тряслись губы, — появились слезы, и одна их них медлинно потекла по щеке.

Прошин отвернулся. Он обманул всех. Даже отца. Хотя обмануть отца убийце нелегко. Но он обманул.

«Бог не простит мне его слезы», — с ужасом думал он, таращась на липкие комья земли, летевшие в зияющую яму и с чавкающим стуком разбивающиеся о крышку гроба.

Он видел себя как бы со стороны — с отвисшей челюстью, съехавшими очками, с прилипшими от испарины ко лбу волосами, — но вернуться в нормальное состояние не мог. Втайне, будто исподтишка, его утешала мысль, что такое выражение лица — это даже неполохо, он действительно сражен несчастьем, и, видимо, тот, Второй, и свел его физиономию судоргой.

«Но перед Богом расплачиваться не кому-нибудь, а мне! — застонал он про себя. — Мне!

Одному!»

И стало страшно так, словно он хоронил себя. Но страх этот не был страхом перед Богом, нет… Страх перед Богом абстрактен, перед Богом можно отмолиться, отвинить грех, разгадав в лике иконы прощение, снисхождение к тебе — маленькому, неразумному, жалкому; а страх охвативший его, был другим — осязаемым, обрывающим сердце, поднимающимся в глубине медленными, клубящимися волнами. И не находилось объяснения и названия этому страху…

Разве что был этот страх перед самим собой.

После похорон Прошин отправился к Глинскому.

Дверь квартиры была не заперта. Сергей спал в одежде, раскинувшись на низкой кушетке.

Рядом на полу валялись липкие порожние бутылки, опрокинутая пепельница с недокуренными сигаретами; забытый проигрыватель шипел иглой по пластинке.

Прошин выдернул вилку из сети и присел на край кровати. Сергей застонал во сне, выкрикнул что-то нечленораздельное и повернулся на бок, уткнувшись в подушку обслюнявленным ртом. Был Сергей небрит; растрепанные, давно не мытые волосы торчали во все стороны; спал в одном ботинке, надетом на босу ногу, другой покоился в осколках разбитого зеркала.

Эмоции, — серьезно сказал Прошин и пересел в кресло, наугад взяв с книжных полок какую-то книгу.

Зигмунд Фрейд. Он начал читать. Вероятно, человек, просматривавший этот неправильный трактат до него, страдал катострофическим выпадением волос. Волосы попадались на каждой странице, и Прошин с омерзением сдувал их на пол. Вскоре такое занятие ему надоело и, отложив книгу в сторону, он переключился на русскую классику, пыльными рядами громоздившуюся в самом низу стеллажа.

«Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало…» — прочитал он и зевнул. Тягомотина. А герой — меланхолик и дармоед.

Вслед за Лермонтовым он скучая, раскрыл Алексея Толстого.

«… и многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в темный недрах минувшего».

Эти слова его поразили. С минуту он сидел, постигая их смысл, затем буркнул:

«Фрейдизм какой-то…» — и углубился в чтение. Будить Глинского он не стал, решил: пусть выспится.

Он увлеченно шелестел страницами, перенесшими его в ХVI век; он слышал звон мечей и золота, шум пиров и скорбное благозвучие молебнов, предсмертные хрипы казненных клекот кружившего над плахами воронья, изредка, вздрагивая, поднимал глаза на Сергея, ворочавшегося и матерившегося в пьяном забытьи.

Тот, наконец, проснулся. Встал, мельком взглянул на бесстрастно уткнувшегося в книгу Прошина и пошел на кухню, откуда вернулся с пакетом кефира. Зубами оторвал краешек упаковки и, залпом выпив лившуюся ему на рубашку тягучую жидкость, отбросил пустую бумажную пирамидку в угол.

Свинство в квартире- дурной тон, — сообщил Прошин, очень аккуратно вгоняя томик на прежнее место. — Старина, я великолепно понимаю твое горе, — продолжал он.

Однако что за штучки из богемного фольклора? Запой, трехдневное неявление на работу…

Мне не хватало только приехать сюда и увидеть своего друга в петле с отвратительно высунутум языком.

Сергей резко встал и, оскалив зубы, подскочил к нему, небрежно развалившимуся в кресле.

Лицо Глинского выражало ярость.

Ты сказал: «своего друга»? — произнес он, тяжело дыша. — Ты, сволочь, мой друг?!

И схватив Прошина за отворот плаща, он принялся бессмысленно трясти его.

Тот улыбнулся. А потом тычком большого пальца ударил Глинского в солнечное сцепление и тут же низом ладони толкнул его в подбородок. Сергей отлетел к стене и сполз на пол.

Вот, сука… — сказал сказал с пьяной растерянностью и, шаря вокруг себя руками, облизал кровь на губах.

Встань и успокойся, — буркнул Прошин, хладнокровно отворачиваясь к окну.

Его спасла звериная, чуткая реакция… Тяжелая керамическая пепельница вдребезги разлетелась о руку, которой он успел заслонить лицо.

Прошин по-змеиному зашипел от боли, пронзившей кость. Ненависть, дикая ненависть охватила его, лишила рассудка… Он подскочил к Глинскому и начал бить его ногами.

Ах ты, щенок… — шептал он, — Ах ты, щенок… щенок!

Он бил его за свою привязанность к нему, даже любовь — старшего брата к младшему — к неблагодарному мальчишке, не пожелавшему ни понять его, ни подчиниться, не оценившего и предавшего их дружбу. А впрочем, какая там дружба… Пьянки, воровство да болтовня. И тут острая жалость к Сергею остановила его. Он перетащил Глинского на кровать и сел рядом. Захотелось раскаяться, объясниться, просто поговорить с ним… Но в чем каяться и что говорить? Прошин хмуро потрогал ноющую руку и отшвырнул ногой осколки пепельницы. Тихо сказал:

Хватит истерик. И моих и твоих. И вот что. Живи, как хочешь. Я тебя больше не трону. Ни рукой, ни словом. А за сегодняшнее прости. Или, хочешь… отдубась, как только понравится. Чтоб окончательно расквитаться…

Слушай… — Сергей приподнялся на локте. — А ведь ты ее убил… Ты. Я знаю… Мне сон… да…. сон приснился.

Ты до сих пор пьян? — устало поморщился Прошин.

Сергей всхлипнул.

Ну-ну, дурачок… — Он обнял его и погладил по голове, как ребенка. — Не надо…

Как дальше-то жить?! — отодвинувшись, спросил тот. — Ну?

А знаешь что… — искренне сказал Прошин. — Я тебе завидую. Честное слово. Мне бы кого так любить… А я, собственно люблю… Жену свою. Бывшую. — Он смежил глаза, чувствуя не себе внимательный взгляд Глинского. — Вот так… — уже начиная играть, вздохнул и положил руку Сергея на колено. — Эх, Серега… Беда наша, что стали мы не друзьями, а сообщниками и крутились, как два спутника… на орбите общих махинаций. А ведь имели в душе и что-то другое… Но думали, из того другого кафтан не скроишь, сапоги не справишь.

Нет, афер наших я не осуждаю. Без них не прожить. И дело не во всяких там социальных проблемах, а просто в том, что мы — игроки. А ошибка наша, что не смогли совместить партнерство в игре и дружбу. Партнерство поставили выше дружбы. А надо наоборот.

Пропорция подвела. Ну, а Наташа… Такое раз в жизни бывает. Без повторений. Такое было…

Было у тебя и у меня. Все. Иные, приходящие после — ложь, копии… И потому жить нам теперь остается очень просто. В ветреном, приятном одиночестве. Пошлость? Нет, трагедия!

И не сочти меня нахалом… трагедия — извечно высокий жанр. Да. А это… — он ткнул каблуком бутылку, откатившуюся к батарее, — последнее дело. Мы должны быть сильными, здоровыми. Иметь много денег… Скажешь… не все можно купить за деньги? Есть чувства, сантименты…

Философия нищих, Серега. Купить можно все, если уметь покупать… Так вот. О чем я?

Иметь деньги, женщин… И — надежду. На что? На перемены, наверное. Сам не знаю в чем суть этой надежды. Да и не надо знать, вероятно. Живи… смутным предощущением чего-то хорошего, нового и меньше оставляй времени для раздумий. Будь занятым человеком. Как я.

Ты знаешь, если бы… у меня было время разочароваться в жизни, я бы в ней разочаровался.