Путешественница. Книга 2. В плену стихий - Гэблдон Диана

Тот кивнул маленькой круглой головой, на которой читалась тоска по родине, по ушедшим временам и готовность защищать свой выбор.

– Именно так. Женщины были самыми прекрасными созданиями, каких я когда-либо видел. Они очень красивы, подобно лотосу, грациозны, утонченны, как молочай на ветру. Существуют мириады звуков, присущие только им, и они всегда разные – щебет ли рисовки, соловьиные трели, воронье ли карканье, – здесь мистер Уиллоби ухмыльнулся и сузил глаза, отчего они сделались щелочками, а моряки засмеялись, живо представив каркающих переругивающихся женщин, – и всегда женщина прекрасна и желанна. Я всегда писал только о них, о девочках, девушках и женщинах, и довольно редко о конкретной госпоже. Они прекрасны: их груди пахнут абрикосами и подобны абрикосам на вкус, особенно когда их обладательница просыпается на рассвете, их лобок нежен и наполняет руку подобно спелому персику.

Эти слова были встречены немым восхищением, сменившимся разнообразными возгласами, а пораженный Фергюс зажал руками уши Марсали.

– Еще бы его не позвали ко двору! – оценил мастерство китайца Риберн. – Язычники, и слог языческий, но все равно здорово.

– Точно по праву носил помпон на шапке, – отозвался Мейтленд.

– Может, стоит выучиться китайскому, а? – подал идею помощник шкипера. – А стихи у тебя с собой, малый?

Джейми замахал руками, давая знак молчать, но в задних рядах все равно галдели: палуба была полна моряков, образовавших круг, центром которого являлась мачта с сидевшим под ней мандарином.

– Была ночь фонарей, очень большой праздник, – заговорил опять мистер Уиллоби. – В это время все люди выходят на улицу, и мне было сподручно бежать. Торжества начинаются в сумерки, и тогда я надел страннические одежды.

– В качестве траура китайцы носят белые одеяния, а не черные, как мы. – Джейми счел необходимым дать пояснения к рассказу. – Тогда они совершают паломничество к гробницам предков.

– В руках я держал анонимный фонарь, то есть такой, на котором не указаны ни имя, ни адрес. Никто не мог меня видеть – я проскользнул сквозь толпу праздновавших. Было очень красиво: слуги во дворце били в гонги, караульные – в барабаны из бамбука, над дворцом запустили многочисленные фейерверки.

Маленький мандарин погрустнел.

– Каждый поэт хотел бы попрощаться с родиной так, как это сделал я, – бежать в праздник, когда все веселы и нет места унынию. Таким я и запомнил Китай. Уже в воротах, охраняемых стражниками, я обернулся и увидел будто бы запретный сад, куда мне не было более доступа. Крыши дворцовых зданий сияли пурпуром и золотом и издали напоминали прекрасные цветы…

Праздничная ночь была благосклонна к беглецу, но день принес невзгоды.

– Я запамятовал, что у меня длинные ногти, – внезапно сказал китаец. – Все мандарины должны носить длинные ногти как показатель того, что физический труд не для них.

По этому знаку его, конечно, узнали уже в доме, где он попросил приюта на время. Слуга донес начальнику стражи, а тот отправил погоню вслед за И Тьен Чо. Чудом попавшаяся канава, поросшая кустарником, сохранила жизнь китайцу.

– Там я и расстался со своими ногтями. – В это трудно было поверить, но ногти мистера Уиллоби, бывшие когда-то длиной в фалангу пальца, сейчас были обрезаны под корень. – Так было нужно, потому что я не мог избавиться от золотых да-ци иначе: они были вделаны в ноготь.

Ему повезло: неподалеку крестьянин сушил одежду, и китаец украл ее, чтобы поменять платье, оставив непригодные в хозяйстве ногти, расписанные иероглифами. Он шел к морю, покупая еду, пока была такая возможность, но деньги не успели даже кончиться: его ограбили разбойники, правда, оставив его в живых.

– Мне, мандарину, привыкшему есть из золотой посуды, приходилось воровать еду или голодать, когда не удавалось ничего украсть. Ветер удачи все-таки настиг меня, и мне повезло найти торговцев снадобьями. Они шли на ярмарку, и мы договорились: они кормили меня и давали возможность переночевать, а взамен я придумывал красивые надписи для ярлыков на пузырьках и баночках и писал зазывающие слова на их флагах и вывесках.

Таким образом добравшись до моря, мистер Уиллоби проник в порт, где хотел наняться на какой-нибудь корабль, но его воспитание подвело его, поскольку чтобы вязать морские узлы и крепить снасти, нужно иметь пальцы, привычные к грубой работе, а китаец, конечно же, не знал ничего, кроме кисточки и туши. Его целью было удалиться от берегов Китая как можно дальше, для чего следовало попасть на корабль, уходивший на запад. Самым «варварским» был корабль «Серафина», имевший портом приписки Эдинбург. На него-то и пробрался мистер Уиллоби, спрятавшись в трюме.

– То есть ты хотел оставить родные края навсегда? Это требует большой смелости, – заметил Фергюс.

– Император не хотеть отпустить моя. Моя бежать или умирать, – отрезал китаец по-английски.

Моряки завздыхали, представив такую беспощадную власть, и умолкли. Наконец воцарилась тишина, которую нарушали только скрип снастей и звуки ночного океана. Мистер Уиллоби смог спокойно допить грог из кружки, стоявшей между его ног. Затем он тронул Джейми за плечо, показывая, что хочет снова говорить.

– Интересно, но вторая жена любила мои стихи, где я описывал чувственную любовь к женщине. Выходит, она желала иметь меня и мои творения, но не понимала того, что требует уничтожить то, что ей так нравится.

По адресу второй жены императора был отпущен ядовитый смешок.

– Я живу в противоречиях: желая сберечь мужское начало, я потерял все то, что имел прежде – честь, средства, родину. Моя родина – это не просто горные склоны Монголии, где растут голубые ели, и не просто южные равнины, и не только реки, полные рыбы. Моя родина – это я сам и мои предки. А сейчас мои родители обесчещены, а на могилы предков никто не приходит! Некому воскурить фимиам перед ними, и некому зажечь свечи. Нет более ни красоты, ни гармонии. Золотые знаки моих стихов ваши невежественные соотечественники принимают за куриное кудахтанье, а я… Кто здесь я? Нищий или шут из балагана стоят выше меня. Но я не умею и не могу позволить, чтобы из моего рта вынимали змей или лягушек, бросая мне жалкие гроши для продолжения жалкой жизни.

Узкие глаза китайца были похожи на пылающие угольки.

– В вашей стране женщины грубы и волосаты! Да, они грубы, невежественны и волосаты! – Перевод Джейми струился ровно, но мистер Уиллоби негодовал. – Никто из них не знает церемоний, ни одна из них не может сравниться изяществом с самой невежественной китаянкой, более того – от них дурно пахнет и они поросли волосами, будто собаки! Но они все равно ругают меня и готовы бросить в меня камень! «Ты – желтый червяк», – говорят они, и ни одна шлюха не хочет спать со мной!

Китаец снова перешел на английский, горько заметив:

– Моя любить женщины, но ваши женщины не стоить любовь!

Возможно, он бы продолжил свой рассказ, но Джейми заметил, как моряки угрожающе насупились, готовые постоять за честь западных женщин, и перестал переводить.

– Мы понимаем тебя, приятель. Я уверен в том, что здесь не найдется мужчины, который бы не бежал в таких условиях, в какие поставили тебя, верно я говорю? – Вскинув брови, Джейми дал понять команде, чтобы она поддержала его слова.

Моряки согласились, да только нерадостно: последнее замечание китайца обозлило их и свело на нет доброе отношение, установившееся после его рассказа. Мистер Уиллоби был назван неблагодарным язычником, не отдающим себе отчета в том, где он находится, а мы с Марсали были вознесены на недосягаемую высоту как представительницы западных женщин, не оцененных переборчивым китайцем.

Когда команда разошлась, ушел и Фергюс, уводя с собой Марсали, предварительно признавшись китайцу, что, если тот будет продолжать в том же духе, быть ему удавленным своей же косой.

Мистер Уиллоби не обратил внимания на адресованную ему угрозу. Стоя под мачтой, он глядел перед собой, блестя глазами и вспоминая свою родину. Джейми предложил мне отправиться спать и подал руку; я согласилась.