Отрицание ночи - де Виган Дельфин

Те, кто помнит Ниеля, говорят, что идея самоубийства постоянно проскальзывала в его словах. Ален, кузен Ниеля и один из лучших его друзей, поведал мне об отношении Ниеля к Люсиль и отдал ксерокопии дневника, который Ниель вел на протяжении двух недель, предшествовавших самоубийству. Я надеялась отыскать в записях хоть строчку о Люсиль – напрасно. Текст оказался обрывочным, бессвязным, захлебывающимся в эмоциях своего автора, рядом с которым никому не было места.

Всех братьев и сестер Люсиль я попросила рассказать мне о Мило, покинувшем нас так рано. В семье с девятью детьми он стал третьим мертвым братом.

Не знаю, легче ли многодетным родителям переносить смерть ребенка, но уверена: три утраты для одной семьи – это слишком.

Лизбет мне ответила со свойственным ей сарказмом:

– Знаешь, ко всему человек привыкает.

Лизбет описывает Мило как хрупкого человека, но при этом бунтаря; человека, который всю жизнь воевал с отцом и позволил ему себя разрушить; человека, который так по-настоящему и не нашел своего места в жизни; мальчика, который тяжелее всех воспринял смерть Жан-Марка; мужчину, который постоянно менял одну дрянную работу на другую, верил в революцию, много пил, страдал из-за любви, родился у Лианы через девять месяцев и две недели, отличался крайней неловкостью и первым среди братьев и сестер закончил школу. Когда Жорж торжественно поинтересовался дальнейшими планами Мило, сын хитро улыбнулся, загасил сигарету и произнес: «Буду отдыхать. Долго. У меня каникулы».

А еще Мило однажды переписал для Люсиль слова песни Мулуджи, которую они потом вместе пели. Я до сих пор помню и слова, и мелодию.

Столько широких дорог,Сколько их создал Бог,Столько печалей и слез,Сколько нам Бог принес,Я умру, я умру просто так,Я умру, я умру как дурак,Больше нечего мне сказать,Да и как?

Однажды субботним утром Мило вышел из дому, купил в какой-то лавке пистолет (права на ношение оружия у него, естественно, не было), сел на первую попавшуюся электричку, доехал до ближайшего леса, к востоку от Кламара – так мне сказали. Никто не помнил, как точно называлось место (в записях Люсиль значится Фор де Шель), место, выбранное Мило, наверное, потому, что оно не имело ни малейшего отношения к его семье и не хранило никаких воспоминаний. Спустя несколько часов человек, проходивший неподалеку, увидел распростертое на земле тело, но решил, что Мило просто пьян. На следующий день тот же человек снова увидел то же тело в той же позе. На этот раз незнакомец не оставил его без внимания. К счастью, все документы Мило взял с собой, и вскоре Лиане и Жоржу позвонили из полиции. Вне себя от горя, родители поделились страшной новостью с детьми. Виолетте сказали не сразу – она только-только отправилась в каникулярное путешествие.

Когда я интервьюировала Виолетту – у нее дома, у меня и снова у нее, записывая разговор на компьютер в формате MP3, каждый раз, когда мы касались смерти Мило и вспоминали о том, что Виолетту не предупредили из нежелания портить ей каникулы в Дроме, она на несколько минут выбегала из комнаты. Пока Виолетта отсутствовала, я на каждой записи, обращаясь к самой себе, произносила одну и ту же фразу: «Это какое-то безумие». Когда Виолетта возвращалась в комнату, я выражала свое удивление, я говорила: ну как же, ведь ты имела право разделить с семьей боль утраты. Однако Виолетта до сих пор не считает поведение родителей чем-то сверхъестественным. А ведь Лиана и Жорж рассказали Виолетте все лишь спустя неделю после смерти Мило. За это время Варфоломей успел опознать тело в Институте судебной медицины, и Мило похоронили в Л. рядом с Антоненом и Жан-Марком. Виолетта вернулась домой только к мессе, которую служили в Пьермонте. После нее Жорж и Лиана устроили небольшое застолье для друзей, соседей и родственников. В тот день страдание и боль Жоржа вылились в ненависть ко всем окружающим.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Слушая запись разговора с Виолеттой, я вновь и вновь чувствую, как болезненно она отреагировала на смерть Мило. Ее голос буквально искажается, когда она упоминает об отъезде из Пьермонта, о том, как Лиана и сестры забирали с собой дорогие сердцу предметы, связанные с умершими братьями: небольшую картонную коробку Антонена, школьную тетрадь, меню, которое он составил на праздник матерей; блокнот Жан-Марка, медаль за соревнования по плаванию, деревянный скаутский крест; льготный транспортный билет Мило, зажигалку, записную книжку, в которой он за несколько часов до самоубийства написал…

– Что он написал?

Виолетта рыдает.

Сдавленным голосом я предлагаю ей взять платок. В течение нескольких секунд ни я, ни Виолетта не способны проронить ни слова, наконец я пытаюсь вновь обрести потерянное равновесие и старательно выговариваю: «Так что же он написал?» Я не плачу. Я хочу знать. Я садистка, вампир, жадный до подробностей, я присыпаю раны солью, я наслаждаюсь запахом смерти, я роюсь в чужом грязном белье, захожу все дальше и дальше – вот о чем я думаю в момент интервью, вот о чем я думаю до сих пор, включая запись.

Виолетта громко сморкается и завершает фразу:

– Он написал: «Я прошу у вас прощения, я никогда не хотел жить».

В комнате вновь воцаряется тишина. Минуты на две-три. Невыносимый груз ложится на мои плечи, и вдруг, внезапно мы с Виолеттой начинаем хохотать. Мы держимся за животы, умираем от смеха. Подавившись смехом, я шепчу: «Черт возьми»…

Виолетта смеется еще звонче, признается, что еле заставила себя прийти ко мне (это наша вторая встреча), что ей страшно не хотелось, она не понимала, зачем идет, наконец – убедила себя.

Виолетта спрашивает у меня, отдаю ли я себе отчет в том, какой переполох я спровоцировала в семье. Ведь братья и сестры Люсиль теперь места себе не находят, постоянно говорят о самоубийствах, делятся мыслями и воспоминаниями, подробностями о судьбах живых и мертвых. Виолетта произносит слова, которые вызывают у меня улыбку: «Знаешь, ты их здорово расшевелила».

Позже во время беседы, которую я слушаю снова и снова, дабы удержать в памяти каждую деталь, не упустить из виду ни одной мелочи, вверенных мне, как бесценный дар, Виолетта говорит, что ей не терпится прочесть книгу. Она хочет узнать мою Люсиль:

– Ведь это она сделала тебя такой, какая ты есть. Она дала вам с Манон эту жизнь. На некоторых фотографиях Люсиль рядом с вами просто светится.

Я пытаюсь объяснить Виолетте, что еще не начала писать и понятия не имею, как все сложится, как мне удастся представить Люсиль с двух точек зрения, передать ее свет и мрак одновременно. Мой голос искажается, напряжение слишком сильное.

Внезапно мой вечно бодрствующий компьютер торжественным женским голосом объявляет (кажется, в третий раз за день):

– ВИРУСНАЯ БАЗА ОБНОВЛЕНА.

Виолетта лукаво на меня смотрит:

– Ну что? Теперь ты довольна?

В Банье Люсиль подарила мне книгу «В ожидании Годо» – потому что Манон называла меня Диди, а я ее – Гого. Диди и Гого – так зовут персонажей пьесы Самюэля Беккета, скитальцев, которые ждут, словно мессию, некоего третьего чудака, который не придет никогда. Я прочитала книгу в двенадцать лет и, конечно, поняла не все, но у меня возник вопрос: чего мы ждем, я и Манон, какого спасителя, какого волшебника, какого героя, способного вырвать нас из водоворота тьмы, в котором захлебывается Люсиль, и вернуть в те времена, когда боль еще не правила нашей семьей и ужас Люсиль еще не прорывался наружу? Видимо, мы ждали, что мама начнет цепляться за жизнь. Мужчина, с которым она тогда встречалась, по-моему, не приносил ей ни радости, ни счастья, напротив – увлекал в бездну. Его звали Робер, он глупо шутил, смеялся над своими глупыми шутками, ходил на носочках, принимал наркотики и не замечал накатывающей на маму дьявольской лавины.