Апокриф Аглаи - Ежи Сосновский

Не говоря ни слова, он встал из-за стола и набрал номер. Но на том конце провода трубку никто не поднимал.

Адам вернулся, мать разливала чай. За столом стояла тишина, только отец позвякивал ложечкой в чашке, «чтобы лучше разошелся цвет», поскольку уже многие годы чай он пил без сахара. Мать смотрела на Адама вопросительно, почти умоляюще, и он вдруг ощутил в себе дух противоречия, какую-то невозможную свободу; как ни в чем не бывало он съел второй пончик и с неким гадким удовольствием облизывал с пальцев сахарную глазурь – чего, как он неоднократно слышал, делать не полагалось, – а мать тем временем молча встала и принялась мыть посуду, хотя должна была произнести сакраментальное: «Адась, полчаса отдыха». Он ушел к себе в комнату, лег, как обычно, на тахту. Почему Лили нет дома? Чем она в это время занимается? Она не студентка, вспомнил он, значит, где-нибудь, наверно, работает. Какое-то мгновение ему казалось, что когда он вдыхает воздух ртом, а потом выдыхает через нос, то ощущает слабое, тонкое эхо того запаха, который ошеломил его на ступенях виллы. Но это, скорее всего, было иллюзией, потому что после нескольких вдохов и выдохов он чувствовал уже только лаванду, мешочки с которой мать хитроумно разложила по всей квартире. Ведь он был знаком с красивыми девушками, но даже Барбару он не хотел так неистово; она была мечтой подростка, столь же яркой, сколь и нереальной, с самого начала лишенной веры в исполнение, даже тогда, когда они перебрасывались шутками в течение двух дней до приезда «викинга»; но теперь он услышал нечто совсем иное: «Ты самый волнующий мужчина, какого я знаю», – приглашение к игре, признание права на реальную жизнь, и опять, как вчера, его обдало жаром. Ему вспомнилась округлая линия ягодиц, на которые он поглядывал с террасы, очертания грудей, стекающие на шею волосы, когда она шла перед ним, и он – так ему теперь казалось – едва удержался, чтобы не погладить их. Его охватило возбуждение, он провел вспотевшими ладонями вдоль бедер, и тут раздался стук. Он замер, поднял голову: мать.

– Ты звонил профессору?

Адам снова опустился на подушку.

– Нет.

– Так позвони.

– Зачем? Послезавтра консультация.

– Я встретила его в Академии, он попросил тебя позвонить.

«Врет», – подумал он со стопроцентной убежденностью, как будто она сама призналась: «По правде сказать, это я ему звонила; он чувствует: что-то происходит, но откуда у него это чувство, и вообще, что происходит?» Да ничего не происходит, во всяком случае, ничего такого, что могло бы заинтересовать Ц. Адам медленно потянулся.

– После, мама. Сейчас я пойду опять играть. Что-то у меня сегодня скерцо не получалось, – вырвалось у него, но она никак не прореагировала, бесшумно вышла и только уже из-за двери повторила:

– Но все равно после позвони.

Он встал и собрался было отправиться в комнату с роялем, но, проходя мимо телефона, набрал номер. После третьего гудка прозвучал голос Лили:

– Да, слушаю.

– Это я, Адам, – произнес он и с беспокойством понял: это, собственно, все, что он может ей сообщить.

– Как здорово, что ты позвонил! Заглянешь ко мне?

– Когда?

– Лучше прямо сейчас. А впрочем, когда хочешь. Можешь?

Колебание было недолгим. Ведь именно об этом он мечтал с самого утра.

– О'кей. Скоро буду.

Адам завязывал шнурки, когда в прихожую вошла мать; он встал, чмокнул ее в щеку и направился к двери.

– Я скоро вернусь. Самое позднее, после ужина.

– Ты шутишь?

Адам остановился, держа руку на дверной ручке. Он ощутил досаду.

– Мамусь, ну не переживай. Я немножко устал от игры. Профессор предупреждал, что такое может случиться, и говорил, чтобы я не переутомлялся, – соврал он. – Все будет отлично.

Но она, когда он выходил, недвижно стояла с непроницаемым лицом.

5

По дороге он купил Лиле букетик фрезий, и, когда она отворила ему дверь, в прихожей сперва появились фрезий, а потом уже он сам. Она взяла цветы, сказала: «Какие красивые!» – но даже не взглянула на них, а смотрела только на него. На ней были черные обтягивающие брючки и черная облегающая блузка с длинным и глубоким декольте, не оставлявшим и тени сомнения в том, что лифчика она не носит. И опять, как вчера, он ощутил распространяющуюся между плечами и желудком судорогу мышц, острое желание прижать ее к себе, почувствовать ладонями ее плечи, проследовать губами туда, к соскам, пухло вырисовывающимся под черной тканью, но он только совершенно бессмысленно произнес: «Это тебе», – как будто и так не было ясно, кому он принес цветы, и после молча стоял, глотая слюну, мальчишка-переросток. Она пошла первая в глубь квартиры, и на каждом шагу ниже блузки поблескивала тоненькая полоска нагого тела. Адам шел следом как загипнотизированный, стараясь поймать голоса возможных остальных жителей этой квартиры, но ничего не услышал – стояла абсолютная тишина. Только поскрипывал рассохшийся паркет у них под ногами. Квартира была запущенная, в прихожей зеленая краска на стенах шелушилась, вдоль потолка бежал старомодный лепной карниз, отбитый в нескольких местах. Пахло пылью, старыми газетами, шкафами, не проветривавшимися десятилетиями, и на этом фоне – ее духи, совсем не такие, как вчера, словно единственная высокая нота. Адам долго описывал мне их, но ему не хватало слов – я догадался, что это должно было быть что-то мускусное, отчетливый манящий аромат, на расстоянии свежий, но, когда подходишь поближе, внезапно сгущавшийся. Мебель в большой комнате помнила, по меньшей мере, пятидесятые годы: круглый стол, покрытый скатертью, пианино со вздувшейся на верхней плоскости корпуса фанерой, комод, заставленный какими-то фигурками и раковинами, среди которых вырастал парусник с надписью на борту «Память о Сопоте». «Она тут не живет, – мелькнуло у Адама в голове. – Это не ее квартира».

– Не удивляйся тому, как тут все выглядит, – раздался голос Лили из кухни, где она наливала воду в вазу. – Я снимаю ее совсем недавно. Мне важно было, чтобы квартира была недалеко от работы, а когда живешь одна, очень трудно сразу все привести в божеский вид. Пока у меня отремонтирована только ванная. Если хочешь, можешь посмотреть.

– С удовольствием, – вежливо согласился он и открыл указанную дверь. – Вот это да! – воскликнул он. С минуту ничего другого ему не приходило в голову. Потолок над огромной ванной и вся стена напротив двери были облицованы зеркалами. Он вздрогнул, представив на миг, что они отражают. Маленькие лампочки с рефлекторами, установленные в разных местах, заливали помещение потоками яркого света. Кафель, у пола кроваво-коричневый, постепенно менял цвет, чем выше, тем он становился светлее – вплоть до бледно-розового под самым потолком; на некоторых плитках пурпурной линией были изображены разные рисунки: стройные люди под купами деревьев, взлетающие птицы, листья пальм. Пол покрывала терракота цвета графита. Стоило это явно целое состояние и было бы на месте где угодно, только не в этом трущобного вида доме, в квартире, наполненной запахом старости.

Лиля стояла у него за спиной.

– Хозяева сказали, что эту сумму я могу вычесть из платы за будущий год. Пожалуй, они не получат от меня ни гроша, а только целую кипу счетов, – рассмеялась она, – потому что я не могу жить без приличной ванной. Здесь мое убежище, и здесь я больше всего люблю находиться, – тише добавила она. Адам почувствовал на плече ее руку. Он не хотел ее спугнуть, но, когда завершил замедленный поворот на сто восемьдесят градусов, Лиля была уже в комнате. – Иди сюда, располагайся. Что будешь пить – чай, кофе? А может, рюмочку бренди?

Они уселись в плетеные кресла на противоположных сторонах шаткого столика, у них за спинами в углу сходились сосновые книжные полки; книги на них тоже были старые: первые польские издания Камю и Хемингуэя, «Конец эпохи шволежеров»[46] в рваных суперобложках, стихи Ор-Ота[47] в полотняном переплете. Адам медленно покачивал рюмкой, на стенках оставались маслянистые желтоватые следы, резкий запах раздражал ноздри. Лиля улыбалась, совсем как вчера. Он почувствовал себя словно заброшенным на другую планету или как мальчик из сказки, которую в детстве ему рассказывала мать (непослушный Адась наперекор родителям пошел в лес, а когда вернулся в свою деревню, оказалось, что лес был волшебный и за время его короткой прогулки в деревне прошло сто лет, так что никого из близких в живых он уже не застал). Однако страха он не чувствовал, а лишь упоение несходством с тем, к чему привык; Лиля относилась к нему иначе, чем все, без строгости или снисходительности, которые обычно исчезали только тогда, когда он садился за рояль. И он вдруг мысленно взмолился, чтобы все время, пока они будут вместе, она даже не упоминала о музыке и чтобы, не дай боже, не посадила его за пианино (которое, он это кожей чувствовал, не настраивалось уже десятилетия), чтобы она дала ему быть тем, кем он никогда прежде не был. Он поставил рюмку около пепельницы, на дне ее были следы пепла.