Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис

пропагандировать все те же буржуазные про­светительские идеи: всестороннее образование для детей, возвращение женщин к домашнему оча­гу от рыночной торговли, недопустимость исполь­зования брака для получения незаслуженного бо­гатства и статуса. В старых романах на идише тоже были самые разнообразные и невероятные сюже­ты, но там непременно все браки заключались на небесах, а экзотические романы Дика подтвержда­ли — как счастливыми, так и печальными финала­ми, — что победа в любом случае останется за бур­жуазным женихом. В роли певца экзотических мест Дик показывал свою разносторонность, заставляя всех своих излюбленных персонажей — злых ма­чех, сбежавших дочерей и изгнанных сыновей — метаться повсюду, от Иерусалима до Кейптауна, от плантации на Гваделупе до Вермонта (который, по его мнению, был городом в Канаде).

В роли передатчика местных традиций успех Дику был обеспечен. Тут он мог использовать свое глубокое знание еврейских характеров и обычаев, языка и юмора. Более того, здесь он мог выдумать собственную галерею героев и него­дяев, пришедших прямо из жизни, а не из более ранней или переводной литературы. (Ему не надо было далеко ходить за комическим материалом, ведь этажом ниже него жил знаменитый шутник Мотке Хабад62.) Если, как утверждали некоторые, появление местной аристократии было мерилом эмансипации в искусстве идишского слова, то никто не сделал для этого процесса в XIX в. боль­ше, чем Айзик-Меир Дик63.

Эпизодическая роль реб Шмельке в Банкроте 1855 г. знаменовала собой самое начало созна­тельных усилий по вытеснению цадика и чудо­творца в роли героя рационалистическим, не­хасидским раввином. Будучи сам потомком рабби Йом-Това-Липмана Геллера (1579-1654), Дик перевел и дополнил автобиографию свое­го предка в «Историях Гаона, автора Тосафот Йом-Тов» (1864), а через год предпринял попытку сделать культурного героя из Аврагама Данцига (1748-1820) в Сейфер бейс Авром. «Он прибыл в Вильну по торговым делам, — писал Дик в сенти­ментальном предисловии к своему более поздне­му сочинению, —

и зарабатывал себе на жизнь исключительно торговлей, хотя учение всегда сохраняло для него первостепенную важность... его произношение было чисто немецким. Он целиком одевался в [традиционное] еврейское платье, ко­торое, однако, всегда было чистым и аккуратным. Жил он хорошо и широко, и при этом весьма достойно, посколь­ку любил жизнь, и говорить с ним всегда было радостно... Как опытный лейпцигский купец, он всегда знал, какой товар заказать, ведь он никогда не ленился даже на ми­нуту. (7)

Раввинистическим идеалом был человек, кото­рый сочетает Тору с деловой хваткой. В своем ду­ховном завещании, приведенном ниже, Данциг наставлял своих сыновей, какую молитву сле­дует читать для успешного ведения дел, как ссу­жать деньги в рост и как составить собственное завещание.

Несмотря на то что вымышленные раввины Дика были крайне идеализированы, он изобра­жал их исключительно человечными. Им была присуща вера в Бога, такая вера, в которой не было места сделкам с дьяволом. Действительно, его герои-раввины не брезговали использова­нием суеверий других, чтобы справедливость и мораль восторжествовали. Именно так проис­ходит в «Церемонии завершения свитка Торы» (1868), великолепном историческом романе Дика, действие которого разворачивается в Польше XVII в.64. Это рассказ о реб Йосле-Выскочке, ко­торый добился богатства и власти, воспользо­вавшись анархией, царившей в Польше после казацкого мятежа, но стремится искупить свои преступления, заказывая от своего имени сви­ток Торы. Человек, который его разоблачает, — это блестящий галахист рабби Давид Галеви (1586-1667), автор книги Тур загав, который здесь предстает в виде мужа-подкаблучника и бедного раввина местечка Олыка.

Мы впервые встречаем раввина как одного из трех людей в местечке, которые не участвуют в разгуле по случаю празднования окончания свитка Торы. Он отвечает на упорные уговоры жены, которая призывает его пойти на торже­ство, списком проступков реб Йосла (не зная о его преступлениях), которые не позволяют участво­вать в столь праведном предприятии. Внезапно появляется еще один, не менее достоверный исторически персонаж — граф Потоцкий, под­тверждающий правильность решения раввина. Оказывается, реб Йосл совершил самое гнусное злодеяние, уже направляясь в местечко на эту церемонию: он не стал спасать еврейского гонца от смерти в снегу от холода, а, наоборот, украл его деньги. К счастью, гонец был спасен графом.

Чтобы заставить реб Йосла сознаться в этом преступлении, раввин придумывает план — воспользоваться его суеверными страхами. «Я знаю, что те, кто не боится Господа, — говорит раввин графу, — боятся вместо этого черта или мертвецов» (27). Вдвоем они придумывают исто­рию, в которой присутствуют сны и рука мерт­веца, ожившего, чтобы наказать преступника65. Злодей во всем сознается, его состояние переда­ют на благотворительные нужды, а его самого изгоняют из местечка. Раввин произносит вооду­шевленную проповедь о том, что никогда не сле­дует давать ложной клятвы, нельзя обманывать ни евреев, ни иноверцев и что для написания свитка Торы требуется истинное благочестие. Графа так потрясает эта проповедь, которую перевели на польский, что он вручает раввину в награду целых десять тысяч гульденов из денег, которые местечко платит за аренду, тем самым возместив раввину в десятикратном размере то, чего он не получил, отказавшись присутствовать на неправедном празднестве.

Была ли это борьба вымысла с вымыслом или вымысла с фактом? Титульный лист, исполь­зование исторических персонажей и названий польских городов, постоянное обращение к за­головкам вымышленной городской хроники на иврите (разве ивритский источник может сол­гать?) свидетельствует о фактической точности. Великолепная сюжетная линия и диалоги выда­ют руку опытного рассказчика. Для того, кто пе­рерабатывает сюжеты, почерпнутые из местной традиции, наградой был новый герой-раввин, который разоблачает все преступления и суеве­рия и выступает с позиций универсальных норм морали.

В развлекательной книге умеренный маскил мог соединить это вместе. Он мог придумать ив- ритский источник для вымышленной идишской истории, в которой восхвалялись жизнь и деяния великих европейских раввинов. Он мог следовать обычной практике ученых еврейских рассказчи­ков и смешивать факты и вымысел ради удачной морали или переписывать прошедшее в свете на­стоящего. Предъявив свои права на родословную знаменитого предка, Дик меньше заботился об увековечении традиционного еврейского взгляда на историю (пусть вся совокупность заслуг пред­шественников поможет последующим поколени­ям), чем об изображении мудрецов в образе про­светителей. Дик создал портретную галерею вы­дающихся раввинов, от Геллера и Давида Галеви до реб Шмельке из Никольсбурга и в особенности Аврагама Данцига из Вильны своего детства, что­бы торжественно открыть пантеон великих пред­шественников Гаскалы.

Но рассказчик, наблюдая за ходом драмы из­гнания и избавления на арене светской исто­рии, все актеры которой — люди, не мог обра­щаться к памяти ради морального усовершен­ствования так же, как поступали традиционные агиографы. И рассказчик, аудитория которого была пестрее, чем когда бы то ни было — муж­чины и женщины, верующие и