Смотрите, как мы танцуем - Слимани Лейла

Селим простился с ней там же, когда уже смеркалось, и, пока ехал на ферму, его не оставляло чувство вины. Что с ней будет в темной, враждебной медине, в гостинице, где, возможно, ее попытаются похитить или причинить ей вред? Он думал об этом всю ночь, пытался успокоить себя, повторяя, что она сумасшедшая и вообще неприятная особа, а кроме того, он не отвечает за нее и за ее безумное желание исследовать Африку.

На следующий день после занятий по химии он подошел к группе парней, с которыми мало общался, но был уверен, что они могут снабдить его тем, что он искал. Один из них, Роже, тощий, с усыпанным прыщами лицом, слонялся по двору лицея. Селим отозвал его в сторонку. Он не знал, что надо сказать, как объяснить, что ему надо. Он боялся, что Роже поднимет его на смех или продаст ему какую-нибудь дрянь по заоблачной цене.

– Ты, случайно, не знаешь, где мне найти гашиш? – осторожно спросил Селим.

Роже нахмурился и пристально посмотрел на него:

– Ты это куришь?

– Это не для меня, а для одной моей подруги.

– Проваливай. Я тебя не знаю, и мне не нужны неприятности.

Селим решил не возвращаться на занятия, и, когда зазвонил звонок, он, воспользовавшись поднявшейся суетой, выскользнул через заднюю дверь лицея. Не раздумывая, не приняв для себя никакого решения, он пошел в сторону отеля, который ему указала Нильса. Перед входом сидела собака с серой шерстью, такой спутанной, что это придавало животному жалкий вид. В гостинице не было ни вестибюля, ни стойки приема гостей, правда, на стуле в глубине комнаты сидел какой-то мужчина, и Селим спросил у него, на месте ли датчанка. Мужчина вскочил и принялся орать. Нет здесь никакой датчанки, и вообще он не из тех, кто селит у себя женщин, эти обвинения просто возмутительны, и блондинчик сейчас горько пожалеет о том, что задает подобные вопросы. Селим извинился и вышел. Он ничего не понимал. Наверное, он плохо разобрал слова Нильсы и она поселилась в другом месте. Вполне возможно, что она раньше, чем планировала, сбежала со своими друзьями – искателями приключений и отправилась исследовать свой Юг. Селим брел по улице в одиночестве, серый пес плелся за ним по пятам. Селима охватила безграничная печаль. Печаль совершенно необъяснимая, от которой перехватило горло. Он заплакал, и от слез ярко заблестели веснушки у него на щеках. Он не хотел возвращаться ни в лицей, ни на ферму и с головой погрузился в тоску. Он вспомнил Сельму: она зажгла в нем некую искру, желание жить и любить и потом бросила его. Он еще больше пожалел о том, что не нашел наркотик для Нильсы, ведь это все, что он мог сделать в данный момент. Выпить, покурить, погрузиться в туман и забыться.

Был уже полдень, когда он оказался у парка Султанш, куда в детстве его водила мать смотреть на обезьянок в клетках. И тут он услышал окликавший его голос:

– Эй, ты!

Он обернулся и увидел голый живот Нильсы, лежавшей на траве. Вокруг нее сидели по-турецки трое парней и курили сигареты. Пальцы одного из них медленно скользили по струнам гитары. Нильса поднялась и так стремительно бросилась в объятия Селима, что тот смутился.

– Это мой приятель-марокканец, – сказала она.

Ее спутниками оказались три немца, решившие сбежать от родителей, от капиталистического общества и уже два года жившие в общине.

– Сплошь нацисты, – объяснил Симон, парень с гитарой.

Селим сел напротив него и заметил, что глаза у парня красные, а зрачки расширены. И сообразил, что они и без него сумели найти гашиш. У всех были длинные, до пояса, волосы. Нильса протянула Селиму сигарету, и тот жадно ее схватил.

– Почему бы тебе не поехать с нами? Что тебя здесь держит?

От трехдневного путешествия у Селима остались в памяти только фантастические образы, как будто пришедшие из нескончаемого сна. Он курил гашиш и большими глотками пил горькую водку, которую привезла Нильса. В ее чемодане также были пластинки ЛСД, транзистор, диски «Пинк Флойд» и Дженис Джоплин. Несколько раз Селим просил Симона остановиться на обочине, уходил на край поля или деревни, и его рвало. В окно машины он видел невероятные пейзажи, каких и быть не могло, и думал, что это плод его воображения. Он молчал или говорил очень мало. Остальные изъяснялись по-немецки и по-английски, и звучание чужих языков усиливало ощущение нереальности, в которое он погрузился. Он думал: «На самом деле я не тут» – или: «Никто меня не видит». Селим закрывал глаза, чтобы унять тошноту, и порой ему удавалось уснуть, прижавшись щекой к плечу Нильсы. Он уже не понимал, где находится: в машине, вагоне поезда или в каюте корабля, плывущего в неизвестном направлении. Все его органы словно ополчились на него. Болело все: поясница, сердце, живот горел как в огне, и он придавливал его кулаком. Только так ему становилось немного легче. Его тело гнило изнутри. Оно стало хранилищем одной из куч того черного удобрения, которое у них на ферме вываливали на краю поля, и от него на несколько километров вокруг распространялся чудовищный смрад.

Однажды Селим проснулся посреди ничего. Это был крошечный городок, привал для дальнобойщиков, с осевой дорогой, по обе стороны которой стояли лавки мясников. Вокруг путешественников столпились зеваки, но хиппи, похоже, ничуть не смущало, что их рассматривают столь бесцеремонно. На крюках висели туши животных, на белом эмалированном прилавке лежала покрытая серой шерстью баранья голова с закрытыми глазами и вывалившимся набок языком. На земле в розовом тазу вымачивались внутренности. Селим снова закрыл глаза. И отвернулся. У него по затылку стекали капли ледяного пота. Он сделал вид, что спит, – не хотел, чтобы его позвали, оттого что им понадобился переводчик. Он хотел, чтобы о нем забыли, чтобы он перестал быть частицей этого мира, этой страны, которая казалась ему все более чужой, по мере того как они продвигались на юг. Они остановились на пляже, чтобы переночевать под тревожным звездным небом. Нильса и остальные купались голыми и полоскали волосы в морской воде. Селим лежал на песке, скрючившись и прижав колени к груди. Всю ночь его донимала мошкара, и он проснулся с распухшими от укусов веками и пальцами. Хиппи пытались отправить его купаться, они говорили, что от него воняет, что им уже невмоготу выносить исходящий от него запах пота и рвоты. Но Селим воспротивился. На самом деле он боялся, что его бросят, и в редкие моменты просветления, когда ослабевало действие наркотика, он вцеплялся в свою сумку, где лежала одежда, револьвер и две пачки денег, украденные у матери.

Они несколько раз сбивались с дороги, и Симон не понимал, почему Селим отказывается помочь им и расспросить прохожих. Потом прохожие вообще перестали попадаться. Вокруг не было видно ни души. Осталась только дорога посреди каменистой пустыни да колючие, искривленные ветрами деревья, на ветках которых расположились козы. Селим громко рассмеялся. Это был смех маньяка, безумца, вызывающий дрожь хохот гиены, зазвучавший еще громче и страшнее, когда в свете фар появилась отощавшая и грязная белая лошадь, а потом исчезла во тьме. Селим находился во власти отвратительного, вязкого сна, бездонного, как болото, и не мог из него выбраться, словно герой сказки, которому снится, что ему снится, что все это ему снится.

Вдоль обочин высились заросли покрытого сероватой пылью чертополоха. В машине никто больше не разговаривал. Ветер приносил запах йода и орехов, и это подсказывало им, что они уже недалеко от цели. Слышались тоскливые стоны сотен чаек. Птицы тучами кружили в небе, как стервятники, и невозможно было понять, то ли они жалуются, то ли злоумышляют против людей. И вскоре у них перед глазами возник Могадор[33].

Город этот, казалось, появился из сна. На въезде, у Львиных ворот, висела большая табличка: «Продается город». Нильса испугалась, как бы Селим опять не начал хохотать и не разозлил Симона. Но Селим не смеялся. Он мешком развалился на заднем сиденье, лицо у него было землистым, рубашка промокла от пота. Его сильно знобило.