Леда без лебедя - Габриэле д'Аннунцио

Я проводил взглядом его, когда он удалялся. И снова мой дорогой брат внушил мне надежду, снова отлегло от сердца.

Прошло минуты три. Часы с маятником, висевшие против меня на стене, отмерили их своим тиканьем. Стрелки показывали три четверти одиннадцатого.

Когда я встал в нетерпении, собираясь идти к Джулиане, в комнату вошла моя мать и, взволнованная, тихо сказала:

— Она успокоилась. Теперь ей необходим отдых. Бедная!

— Я могу зайти? — спросил я.

— Да, зайди; но дай ей отдохнуть.

Когда я собрался выйти, она окликнула меня:

— Туллио!

— Что, мама!

Она, по-видимому, колебалась.

— Скажи… С тех пор как была операция, ты говорил с врачом?

— Да, случалось… А что?

— Он предупредил тебя об опасности… — она замялась, — об опасности, которая грозит Джулиане в случае новых родов?

Я не говорил с врачом и теперь не знал, что ответить.

В смущении я повторил:

— А что?

Она все еще колебалась.

— Да разве ты не заметил, что Джулиана беременна?

Я был поражен, как ударом молота в грудь, и в первую минуту не понял, в чем дело.

— Беременна! — прошептал я.

Моя мать взяла меня за руки.

— Так что же, Туллио?

— Я не знал…

— Ты пугаешь меня. Значит, доктор…

— Да, доктор…

— Иди сюда, Туллио. Присядь.

И она усадила меня на диван. Испуганно смотрела на меня, ожидая, чтобы я начал говорить. Хотя она находилась перед моими глазами, несколько минут я не видел ее. Внезапный яркий свет озарил мою душу, и передо мной предстала драма.

Кто дал мне силу для борьбы? Кто сохранил мне рассудок? Может быть, в самом избытке ужаса и страдания я нашел опору героическому чувству, которое спасло меня.

Как только чувства вернулись ко мне, как только я смог воспринимать внешние предметы и увидел перед собой мать, глядевшую на меня пристально и тревожно, я понял, что прежде всего нужно успокоить ее.

Я сказал ей:

— Я не знал… Джулиана ничего не говорила мне. Я ничего не заметил… Это неожиданность… Правда, доктор говорил мне об известной опасности… Вот почему эта весть произвела на меня такое впечатление… Ты ведь знаешь, Джулиана так слаба теперь… Но, собственно говоря, врач не говорил о чем-нибудь очень серьезном; почему бы, после удачной операции… Посмотрим. Мы позовем его к нам, спросим его…

— Да, да, это необходимо.

— Но ты, мама, в этом уверена? Джулиана тебе призналась? Или просто…

— Я заметила это по обычным признакам. Тут не может быть ошибки. Еще два-три дня тому назад Джулиана отрицала или, по крайней мере, говорила, что не уверена… Зная твою мнительность, она просила меня не говорить тебе пока ничего. Но я захотела предупредить тебя… Ведь ты знаешь Джулиану, она так мало внимания обращает на свое здоровье. Ты заметил, что здесь ей, вместо того чтобы делаться лучше, становится с каждым днем все хуже и хуже; ведь раньше ей достаточно было прожить неделю в деревне, чтобы расцвести. Ты помнишь?

— Да, в самом деле.

— В подобных случаях предосторожность не может быть излишней. Тебе следует немедленно написать об этом доктору Вебести.

— Хорошо, сейчас.

И, чувствуя, что я больше не в состоянии владеть собой, я поднялся и сказал:

— Я иду к Джулиане.

Иди, но дай ей отдохнуть сегодня, не разговаривай с ней. Я схожу вниз, а потом вернусь к вам.

— Спасибо, мама.

И я прикоснулся губами к ее лбу.

— Дорогой мой сын! — прошептала она, удаляясь.

На пороге расположенной напротив двери я обернулся; и я видел, как вышла из комнаты эта нежная женщина, еще не согбенная годами, такая благородная в своей черной одежде.

Мной овладело неописуемое чувство, похожее на то, какое, вероятно, я испытал бы, если бы молния ударила в мой дом. Все рушилось, падало во мне, вокруг меня неудержимо…

Кому не приходилось слышать от людей, испытавших какое-нибудь несчастье, фразы: «В один час я прожил десять лет»? Такое ощущение необъяснимо, а между тем я его понимаю. Разве не пережил я больше десяти лет в те немногие минуты моего, почти спокойного с внешней стороны, разговора с матерью? Ускорение душевной жизни — это самое поразительное и страшное явление на свете.

Что же мне теперь делать? Безумное желание охватывало меня — бежать куда глаза глядят, в эту же ночь, или запереться в своих комнатах, чтобы наедине с самим собой созерцать свое крушение, постичь его во всей его полноте. Но мне удалось побороть себя. Благородство моей души проявилось в эту ночь. Мне удалось освободить самую мужественную часть своей души от оков невыносимого страдания. И я думал: «Необходимо, чтобы ни моя мать, ни мой брат, никто в этом доме не нашел ничего странного, необъяснимого в моем поведении».

У порога двери в комнату Джулианы я остановился, будучи не в силах подавить охватившую меня физическую дрожь. Услышав в коридоре шаги, я сделал усилие и вошел.

Мисс Эдит на цыпочках выходила из алькова. Жестом она мне дала понять, чтобы я не шумел, и шепотом сказала:

— Засыпает.

И она ушла, тихо прикрыв за собою дверь.

Лампа, висевшая посреди свода, горела ровным и мягким светом. На одном стуле лежала бархатная накидка, на другом — черный атласный корсет, тот самый, который Джулиана в Виллалилле сняла во время моего краткого отсутствия; на третьем стуле лежало серое платье, то платье, которое она носила с таким изяществом во время прогулки среди нежных цветов сирени. Вид этих вещей так взволновал меня, что мною снова овладело безумное желание — бежать. Я подошел к алькову, раздвинул занавески; увидел постель, увидел темное пятно волос на подушке — лица не было видно; различил линии тела, прикрытого одеялом. И жестокая действительность, во всем своем отвратительном безобразии, предстала передо мной. «Она принадлежала другому, принимала его ласки и носит теперь в своем чреве его семя». И целый ряд неприятных образов встал перед моими душевными очами, которых я не мог закрыть. Это были образы не только того, что уже произошло, но также и того, что неминуемо должно было еще произойти. С неумолимой ясностью видел я перед собой Джулиану в будущем (моя Мечта, мой Идеал!), обезображенную огромным животом, беременную ребенком от любовника…

Можно ли себе представить более жестокую казнь? И все это была правда, все это было — в действительности.

Когда боль превосходит силы, человек инстинктивно ищет в сомнении минутного облегчения своего невыносимого страдания; он думает: «Может быть, я ошибаюсь; может быть, мое горе не таково, каким оно мне представляется; может быть, все это страдание безрассудно». И, чтобы продлить минуты сомнения, он направляет колеблющиеся мысли на более точное ознакомление с действительностью. Но я ни на одно мгновение не усомнился, ни одного мгновения не колебался. Невозможно выразить то, что происходило в моем необыкновенно прояснившемся сознании. Казалось, что в силу какого-то скрытого процесса, творившегося в темных тайниках моей души, все не замеченные доселе детали, связанные с тем ужасом, который вошел в мою жизнь, соединились вместе и образовали логическое, полное, согласованное, несокрушимое представление. Это представление поднялось в моем сознании с быстротой предмета, который, освободившись от связывавших его в глубине неведомых оков, всплывает на поверхность воды и уже больше не тонет. Все признаки, все доказательства предстали передо мной — одни за другими. Мне не приходилось делать никакого усилия, чтобы разыскать их, собрать, соединить. Незначительные, далекие факты осветились новым светом; обрывки недавно прожитых дней ярко окрасились. Необычайное отвращение Джулианы к цветам и запахам, своеобразное волнение, приступы тошноты, которые она с трудом скрывала, внезапная бледность, часто покрывавшая ее лицо, это странное, несходящее пятно между бровями, эта бесконечная усталость некоторых ее движений, страницы русской книги, отмеченные ногтем, наставления старика графу Безухову, последний вопрос маленькой княгини Лизы, тот жест, которым Джулиана взяла из моей руки книгу, затем сцена в Виллалилле, рыдания, непонятные слова, улыбки, эта почти мрачная страсть, судорожность движений, упоминания о смерти — все это сгруппировалось вокруг слов моей матери, которые врезались в мою душу.

Моя мать сказала: «Тут не может быть ошибки. Еще два-три дня тому назад Джулиана отрицала или, по крайней мере, говорила, что не уверена… Зная твою мнительность, она просила меня не говорить тебе ничего…» Истина не могла быть более ясной. Итак, отныне все это несомненно.

Я пришел в альков и приблизился к постели. Занавески упали за моей спиной; свет сделался более слабым. От волнения у меня перехватило дыхание, кровь остановилась в жилах, когда я подошел к изголовью и наклонился, чтобы ближе разглядеть голову Джулианы, почти скрытую одеялом. Я не знаю, что произошло бы, если бы она подняла голову и заговорила в этот момент.