Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

Я вспомнила о Бьянке, о ее признании: «Мы с ней одинаковые, — с любовью сказала она о скале. — Если бы я могла, я забралась бы внутрь, и слилась бы с ней, и осталась бы там навсегда».

Тогда я порадовалась, что у нее хватило здравого смысла не пытаться этого сделать, потому что скала побеждает плоть точно так же, как камень — ножницы. Но теперь? Теперь возможным казалось все. У хаоса нет границ.

Мясной ливень прекратился, как прекращаются всякие ливни, живых птиц не осталось, и в лес вернулась ужасающая тишина, а в воздухе кружили последние перья, которым было все равно, на чье тело опускаться.

Как можно остаться в месте, где случилось что-то подобное?

Как можно его покинуть?

Прежде, чем я на что-то решилась, вернулся медведь и стал обнюхивать груды клювов, и лап, и изломанных тел. Потом он повернулся боком к основанию скалы и, фыркая от натуги — или от облегчения, — принялся тереться об нее, словно никак не мог добраться до того места, где у него чешется.

Человеку всегда есть куда пасть. Всегда есть новое дно, на которое можно опуститься. Убийство, оковы, плен, полная чувства вины и сведшаяся к острию топора жизнь — зачем останавливаться на этом? Давай, продолжай падать. Даже в темнице ты можешь оказаться отверженным.

— Не разговаривай с ним! Ничего ему не рассказывай!

Вот что сказала обитательница одной клетки обитателю другой. Коротко стриженная и коренастая, с видневшимися на запястьях тату-рукавами, она сразу же увидела в Таннере врага и, стоило Аттиле закрыть дверь и оставить их троих в заключении, немедленно вскочила и ухватилась за прутья.

Другой пленник выглядел озадаченным — он был азиатом, молоденьким и худеньким, с такими мягкими чертами лица, что Таннер не мог понять, женщина это или очень юный мужчина, пока не услышал его голос и не понял, что это мальчик, тихоня-подросток.

— Это может быть трюк. Это может быть способ выяснить что-то о других. — В голосе женщины слышались злость и гнев. И желание защитить мальчика. Таннер уловил его сразу. — Он — один из них, просто мы его еще не видели. Так что не рассказывай ему ничего.

— О. — Паренек посмотрел на сидевшего на другой стороне комнаты Таннера сквозь два ряда прутьев. Потом с подавленным видом отвернулся к стене и скорчился в позе эмбриона в свитом из спального мешка гнезде.

Таннер умоляюще посмотрел на женщину. Она не притворялась.

— Я не…

— Не утруждай себя. И слышать ничего не хочу. «Я не…» значит «я не существую».

Она тоже повернулась к нему спиной. Если бы они сидели в одной клетке, она бы, наверное, дождалась, пока он задремлет, и убила бы его во сне.

Таннер мерил клетку шагами. Шесть на девять футов. Как и другим двум заключенным, ему предоставили спальный мешок, пластиковую канистру с водой и накрытое крышкой ведро с рулоном туалетной бумаги. Теперь это был его мир.

В тюрьме хватало места для шести клеток и прохода между ними — три клетки с одной стороны, три с другой, и все прикручены к шлакоблокам, чтобы не опрокидывались. Аттила запер его в правом ряду, в средней клетке, а тех двоих — в левом, по краям. Противоположности, отрезанные друг от друга, — похоже, это было сделано с умыслом. Во всем, что делал Аттила, ощущался умысел… даже в здешнем свете, слабом, зеленоватом и унылом, лившемся из голых флуоресцентных трубок, моргавших в белых корпусах, которые были подвешены к потолку на цепях. Под этим светом Таннер, должно быть, выглядел жутко. Как и остальные.

Он расхаживал по клетке. Это помогало ему согреться, пока он еще не готов был сдаться и залезть в спальник. В тюрьме оказалось холодно, как в мясохранилище. Такой температуры не должно быть в подвале или пещере. Отчего-то она была градусов на десять ниже, чем следовало.

Быть может, это как-то связано с люком в конце помещения? Он был единственной деталью, для которой не находилось очевидного объяснения. Эта голая, прямоугольная комната служила удобной тюрьмой, сооруженной посреди большого подвала. Вход один… а выходов два? Этот люк, устроенный в дальней стене, напротив входной двери, располагался ровно посередине — почти квадратный, из ржавого железа, усеянный заклепками, он открывался с помощью штурвала. Такой смотрелся бы уместно на подводной лодке или на стенке доменной печи. Если уж строители не поленились возвести вокруг него стену, он должен был служить какой-то цели… вот только Таннер не мог догадаться, какой именно. Из клетки казалось, что люк должен просто вести в другой конец подвала, но Таннер не понимал, зачем это нужно.

— Этот железный люк, — сказал он. — Куда он ведет?

Те двое могли только игнорировать Таннера.

— Он при вас когда-нибудь открывался?

Поэтому они его игнорировали.

Таннер сбросил синюю фланелевую рубашку и остался в футболке. Он нуждался в движении. Он нуждался в движении немедленно. Чем больше он двигался, тем меньше ему нужно было думать, и простая ходьба из стороны в сторону тут не годилась. Но он мог отжиматься. Он мог делать берпи и приседания. Он мог повиснуть на верхних прутьях клетки и делать половинчатые подтягивания. От каждого повторения в свежие синяки как будто впивались когти, и Таннер жаждал этой боли, не заботясь о том, наказанием она служит или мотивацией. Он истязал себя, пока не начало сводить мышцы, а потом прислонился к прутьям; в подвальном холоде его тело исходило паром.

Таннер смотрел, как он поднимается ввысь.

Таннер смотрел, как он меняет направление и уплывает в сторону.

Здесь неоткуда было взяться сквознякам. Никаких щелей в двери, никаких просветов между блоками. И все же, прежде чем развеяться, клубы пара тянулись к железному люку. Как дым в сарае Уэйда Шейверса, поглощавшийся какой-то эфемерной точкой в глубине печи.

Таннер видел в этом все причины беспокоиться.

Спустя еще час дверь открылась, и все проснулись. Пришел не Аттила, а старик, и в руках у него был пакет с фастфудом. Он просунул пакет между прутьями клетки — это была самая теплая вещь, к которой Таннер прикоснулся за минувшую ночь.

— Еще не время для кормежки, но твой гостеприимный хозяин подумал, что ты, должно быть, уже давненько ел в последний раз. Он не хочет, чтобы ты голодал.

Пара чизбургеров и большая порция картошки. По-видимому, о здоровом питании гостеприимный хозяин беспокоиться тоже не хотел, но Таннер был рад, что их принесли. Ими можно было заполнить пустоту.

Седовласый мужчина задержался, чтобы посмотреть, как он ест; его морщинистые губы искажала полуулыбка-полуусмешка.

— Там, наверху, я видел, как ты, лежа на полу, обращал ко мне взгляд. Я намеренно так формулирую. Обращал ко мне, а не на меня. Ты ведь понимаешь разницу?

Булочка оказалась размокшей, сыр — резиновым. Таннеру было плевать. Он от одного только запаха переключился в режим волка.

— Не уверен.

— Да, ты точно понимаешь, о чем я. — Старик устремил взгляд куда-то вдаль, склонил голову набок и подпустил в голос издевательской надежды: — «Ой, посмотри-ка на него. Он кажется таким добрым. Если я достаточно его поумоляю, он точно вразумит этих дикарей».

Когда он повернулся, чтобы снова заглянуть между прутьев, намек на усмешку исчез; его брови поднялись, смягчившееся лицо озарила безмятежная улыбка, очаровательная, как у старого херувима.

— Мне есть за что вознести благодарность, — сказал он. — И прежде всего — за эту восхитительную маскировку.

Его пристальное внимание начинало действовать Таннеру на нервы и мешало наслаждаться тем, как обжигает язык соленая картошка. Он покосился на другие клетки. Женщина и мальчик забились к дальним стенкам, старательно не глядя в их сторону, как будто это могло сделать их невидимыми.

— Ты слишком большого о себе мнения, — ответил Таннер. — Я с самого начала видел четырех психопатов, просто один был седой.

Ласковая улыбка старика сделалась приторной от поддельного сочувствия.

— И вот наш заключенный уже переписывает и переставляет местами кусочки своих воспоминаний. Так легче, не правда ли? Какой самообман лучше работает в данный момент — за тот ты и хватаешься.