Псевдо - Макc Гурин

Анечка, вожделенная медсестра, лечившая меня и моего маленького «Псевдушку» много страниц назад, была образованна, мила и прекрасна, как агнец, хотя и не без строго структурированной внутренней организации. Одним словом, красавицей была эта Анечка.

Часто стояла она перед зеркалом, в котором видела себя во весь рост, улыбалась, строила всевозможные мимические гримаски, рассматривала свой упругий живот, похлопывала себя по бедрам, мяла свои девичьи грудки, изучала форму своих розовеньких ноготков, складывала бантиком тоненькие ротовые губки и так далее. А далее медленно проплывала Анютка-вожделенная анечка в ванночку, прошаркивала в пушистых тапочках по гладкому кафелю к новому зеркальцу, в которое видела уже лишь миленькое, загадочное такое нежное личико с карими глазками, красивую шейку, плечи и груди.

После… После раздевалась красавица догола, перемещала стройное тело своё в голубоватую ванну, приседала, брала в руки душ и направляла бесчисленные струи в искомую щелку.

Горячей была вода и тёплые пиздные губки смешно подрагивали под остренькими струйками. Далее, и чем дальше, тем более выделялись из Анютушки всевозможные соки влагалищные; смешивались опять-таки с тёплой водой, и вся эта бесовская смесь стекала по ляжкам, по славной округлой попке, нежно щекоча анус, продолжала свой путь, капая на керамическое ванное дно, уносясь впоследствии неукротимым бурным потоком к канализационной решётчатой дырочке, в непосредственной близости от коей вся эта замечательная жидкость превращалась в неумолимый водоворот.

Я хорошо помню один из уроков литературы в четвёртом классе общеобразовательной школы, который вела наша тогдашняя классная руководительница, чьё имя и сейчас совпадает с именем моей первой тёщи и милиной мамы Светланы Ивановны. Светлана Ивановна-1, то бишь учителка, была весьма симпатичной девицей лет двадцати трех, с весьма стройными ногами, которые она имела обыкновение кутать в шерстяные носки в течение всего осенне-зимнего сезона. По весне же она начинала носить туфли на босу ногу, и более того, стоя где-нибудь в центре класса, она, задумавшись о какой-то там своей светиной ебле, вытаскивала машинально эту свою босую ножку из туфли и ставила на носок другой. Тут уж я вообще обо всём забывал и ни о чём уж более не мог думать.

Стоило мне войти в свою квартиру, как я моментально скидывал с себя школьную форму, уединялся в одной из свободных комнат и самозабвенно дрочил по два-три раза, вспоминая её голую ножку.

А она, глупенькая, ставила мне двойки за невыполненные домашние задания по русскому языку, а потом, в десятом классе, когда узнала, что я собрался поступать на филфак в Педагогический институт, поймала меня где-то в коридоре возле столовой и сказала, что не с моей головой (рыжеволосой) поступать в эту шарашку, которую, кстати, сама заканчивала. А я не послушался, ибо поступить мне было необходимо, чтобы не попасть в армию и жениться на Миле, что я и сделал сразу после окончания школы и поступления на первый курс.

Но ещё более возбуждала мою детскую сексуальность учительница математики Марина Владимировна.

Ей тоже было немногим за двадцать и была она по сути своей даже не Владимировной, а прямо-таки Мнишек. Очень мне хотелось её. Неумело, по-детски хотелось. Знаете, просто связать, раздеть, раздвинуть ей ноги, посмотреть, как же это устроен такой притягательный и странный женский механизм.

Была у Марины Владимировны нежная бархатная кожа, как у принцессы. И вся она была такая нежная, стройная-стройная, с тёмненькой родинкой над верхней губой, которую некоторые создают себе искусственно. Носила она длинные юбки с разрезом. А от представления о том, что же под этой юбкой сокрыто, у меня просто мутилось в голове, хоть по математике я ещё в то время учился неплохо.

Словом, такая была киса-принцессушка. Хотя, на самом деле, наверно, была эта Марина Владимировна пизда пиздой. Со временем, где-то к моёму восьмому классу, она вышла замуж за какого-то хера много старше её, но очевидно с какими-то иными достоинствами. Впрочем, может я и ошибаюсь. Может любовь там какая-нибудь несусветная. Прости меня, Марина! Прости, если что не так.

А потом, в седьмом классе, в моей жизни появилась другая Владимировна, в какой-то степени обусловившая последующее появление Другого Оркестра и многого остального. И звали её, как вы догадываетесь, вожделенная Ольга, и вела она занятия в литературной студии при Краснопресненском Доме Пионеров, где я много позже работал сторожем, и где у Другого Оркестра одно время была репетиционная база. Ольга Владимировна. Вот уж кого я хотел, так хотел!

Однако, впоследствии душа рыженького Скворцовки потребовала новых переживаний, и я научился любить. Тут уж появились всякие Милы, Алёнушки, может быть Ирочки… Хуй его знает. В смысле, его, серёжечкин хуй знает. А мой-то как раз не знает ни хуя. И, может быть, к лучшему это. На хуя мне нужны эти опасные знания! Третью любовь я вряд ли переживу. Слава богу, ку-ку…

Да уж, сережечкин хуй, стало быть. Действительно, много чего знает этот любознательный хуй…

К чему это я всё пишу? О чём это я, бедненький? Ах да, Светлана Ивановна. Ах да, вожделенная Анечка-медсестра. Ах да, урок литературы. Четвёртый класс. Максимке 10–11 лет.

Светлана Ивановна спрашивает у класса: «Чем отличается живописец от писателя?» и жаждет, естественно, получить ответ, что, дескать, писатель — это художник слова. Дурочка моя, Светик-семицветик.

Пятикнижие, ей-богу… Ленаесли моей. Ленаесли. Много о чём хотелось сказать ей Богу, да он почему-то вполуха слушал её и Скворцовку противную в дефлораторы подослал. Ку-ка-ре-ку! И отрёкся апостол Пётр. Ку-ка-ре-ку! И опять отрёкся. Ку-ка-ре-ку! И в третий раз.

Заплакала женщина любимая в темноте, испугалась чего-то во сне, маленькая, и отрёкся апостол Максим. Отрёкся. Все отреклись. Все покинули Христоску несчастную. Прости меня, Христосушка, сестричка моя единоутробная. Христоска, девочка, маленькая моя. Маленькая моя Христоска.

Художник слова

Горячей была вода и тёплые пиздные губки смешно подрагивали под остренькими струйками. Далее, и чем дальше, тем более, выделялись из Анютушки всевозможные соки влагалищные; смешивались опять-таки с тёплой водой, и вся эта бесовская смесь стекала по ляжкам, по славной округлой попке, нежно щекоча анус, продолжала свой путь, капая на керамическое ванное дно, уносясь впоследствие неукротимым бурным потоком к канализационной решётчатой дырочке, в непосредственной близости от коей вся эта замечательная жидкость превращалась в неумолимый водоворот.

И ещё апостол Иуда сказал.

К о н е ц

Хочу какой-нибудь гордой недоступной девке засунуть во влагалище кисточку для акварели. Пропитать как следует кисловато-солоноватыми соками, вытащить из запретной пиздёнки и оной кистью долго водить по девичьим телесам (небесам, чудесам, семинарам по исторической грамматике). Такой уж я слова художник. Кря-кря. Утёнок по имени Наф-наф. Никто-никто не объяснит мне, почему первое время после знакомства с Дуловым мне постоянно казалось, что его фамилия Уткин…

Так он и вошел в моё сознание, как добрый и отзывчивый, немножко по-подростковому нахальный мальчик по имени Саня Уткин…

Дулов, Дулов, я тебя вижу. Ку-ку! «Огуркин…» — говорит Мне Дулов, потому что в его интерпретации я не Скворцов, а Огурцов. Ха-ха-ха!!!

А разночтения между тем продолжаются по сей по самый по этот по день. Ибо денно и нощно шептал Иван-царевич Елене: «Я русский советский живописец мифологический. Мои полотна you can see в «Третьяковке», где ты работаешь; в Русском музее, где работаешь ты; где угодно…» А Елена простодушно ему отвечала нежным своим шепотком: «My dear, о, мой свет, oh, my light, I can't see your pictures, because… Прости меня, мой родной дурачок. Так, мол, и так. Мал золотник, да дорог!» «По усам текло, а в рот не попало», — отвечал ей царевич и начинал тискать упругие еленины сиськи. Так и жили они вовеки веков.

Мы с Добриднём и Дуловым сидели поздно ночью на моей кухне, варили картофель и злословили по поводу сей тайной вечери.

— Я слышала, — сказала Ирочка Добрый-день, — что в страстную неделю нельзя убивать тараканов. Вот только не помню почему, — апостол Ира сказала.

— Потому что тогда на Пасху Христос не воскреснет, — апостол я пошутил.

— Ой-йёй! — апостол Дулов скривил гримасу — Ой, нельзя так, Скворцов! — и захохотал почем зря.

Воистину, Божественная Пиписька! Ты одна мне поддержка и опора во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, о, великая и могучая пиписька моя!

Что-то такое там далее про то, что нет оснований сомневаться в той непреложной догадке, что такая пиписька (в лице меня, разумеется) наверняка дана великому народу.