Крысолов - Георгий Давыдов

Она так старательно выбирала (намеки? тайные смыслы?) — но всякий мужчина лишь мелькнет взглядом по картинке и сразу — на лилово-старательный текст. А там еще буленовские приписки пьяными буквами, сваливающимися с края в воздух — «Как хоро что ты нас не забы» — «Ты не можешь выводить убористо?» — ей оставалось только усадить его за каллиграфию.

В Берлине Илья снимал полдома. Что-то вроде городка ученых в ближайшем пригороде. Тишина-воздух (из его открытки). Воздух-тишина (из его открытки). А что ты кашляешь? (Все-таки спросила.) Химия, Оленька! (И она почти слышала из лиловых строк его смех.) «Вот видишь, — она говорила потом Булену, — ваша дурацкая химия что с ним сделала…» Булена не так-то легко было растормошить. «Хихия? — переспрашивал он, жуя что-то приятное к коньяку. — Как же, милая, жить без нее? Это гуманнейшая наука. Там — где раньше подстерегали, наносили бесчеловечные раны — а сколько мучиться раненому, ты думала? — химия творит свое дело тихо, покойно, надежно. И без последствий». — «Я надеюсь, — Ольга почти пылала, — Илья не занимается такими гадостями. Давать немцам яды накануне войны!..»

Впрочем, понять круг занятий Ильи было непросто. Николай Владимирович (Тимофеев-Ресовский) вытащил Илью в Берлин в середине 1930-х — успел. Он отрывал дрозофилам крылышки в берлинском Институте мозга (так посмеивался Илья). Что ж: это было похоже на то, что делал Илья у Вотчала, позже — у Богомольца. Тимофеев-Ресовский видел статьи Полежаева в научных сборничках (до монографии Илья не добрался). Илью как будто интересовали мутации. Популяционная генетика не была ему также чужда. А радиационная? Угу. Могло, правда, показаться, что Полежаев не знает сам, чего хочет. Что ж: из таких чудаков вырастают Невтоны (шутка Тимофеева-Ресовского). Все манит? Великолепно. Будет лаборатория. Будут реактивы. Будут мушки. Будут деньги. Будет тишина-воздух. И резвые лаборанточки… Нет, Лидочка из России уже замужем. Впрочем, от Полежаева прыти в этом смысле не ожидали. Ведь он остался в лаборатории в первый же день по приезде… Не с Лидочкой, разумеется…

«Вы знаете, — кричал он патрону (Тимофеев-Ресовский возглавлял в институте отдел), — что у вас азот странной очистки? Все radicicol’ы с голоду подохнут! И, кстати, не кормите мух черносливом — это же лишний пигмент на радужку!»

В 1937-м Тимофеев-Ресовский, как известно, отказался вернуться. Для подобного шага необязательно быть сотрудником института мозга — мозгов у всякого хватит. Другое дело — удар по родным. Илье тоже надо было что-то решать. У него, правда, получалась отсрочка еще на год, до 38-го. Он боялся за родителей. Они, разумеется, уже хлебнули. За сестру — нет. Она сменила фамилию, выйдя замуж. Муж-артиллерист, если и не лучшая, то надежная пара. После ареста Тухачевского Илья так, разумеется, уже не считал.

Радовало хоть, что дядя вовремя умер (в 1924-м, вслед за Крысачом Первым — так что, оплакивая дядю, они получали хорошие баллы в ведомостях лояльности Крысачу). Дядя, между прочим, был минералогом с именем. Ферсман, к примеру, поминает его с пиететом. Для минералов и минералищ дядя щедро отвел этаж своего особняка на Мойке. Кстати, сам особняк — в некоторой степени являлся предметом огорчений между братьями. У отца Ильи особняка в Петербурге не было. Дядя, впрочем, не претендовал на имение близ Святых Гор, близ святого пушкинского праха. Про дачу речь не могла идти — отец строил исключительно на свои средства. Но имение отец продал — во-первых, денег никогда не хватало, во-вторых, денег совсем не могло хватить. В 1912 году мамин брат оказался под судом из-за растраты казенных средств (дело Ивана Владимировича Гончарова, о котором писали газеты, — это о нем). Он пытался застрелиться — в последний момент испугался — только ранил себя. В тюремной больнице едва не скончался от заражения. Сумма (газеты старательно подсчитали) была астрономическая. Илья, собственно, мало что мог понять. Разговоров обрывки. Быстрые шаги и быстрые слова отца за стеклянными дверьми гостиной (обычно отец был задумчиво-благостен). Имение исчезло.

Дядя (он — Илья это помнил — не дал ни копейки) тоже волновался. Его — человека с именем, с репутацией в университетских кругах — прочили в министры просвещения после Кассо. Не вышло. Дядя (да, и с учеными мужами бывает такое) с тех пор заладил: «Если бы Кассо сменил я…»

Выходило, что все в России — сходки студентов, но и забастовки рабочих, эмансипация женщин, но и поджоги усадеб, даже недовольство поляков, евреев, грузин, даже война 1914 года — все это из-за того, что государь совершил непоправимую ошибку — не назначил минералога Всеволода Александровича Полежаева министром просвещения. Родственники терпели эту притчу…

Вскоре пришлось терпеть вещи серьезнее. Итак, в Свято-Петрограде у них не было своего дома, но семикомнатная квартира была. Вот они, сени, где тепло висит шуба отца, где кокетливо серебрится нестаявшим снегом шубка сестры (она была старше Ильи, у нее были уже кавалеры), где всегда любимая муфта матери (Илья на прогулке, лет до пяти, любил прятать замерзшую руку в муфту-нору), потом — парад коридора, и сразу хор трех дверей — в гостиную (сорок метров? да, сорок), в столовую (скромно, только для семьи), в кабинет отца (впрочем, из кабинета еще одна дверь в гостиную — отец всегда работал, поэтому не встречал по отдельности каждого гостя, а выходил, когда все собирались — бам! стукали створки — никто не считал Полежаева-старшего скучным педантом), затем — кухня, с газовой (о новый век, о прогресс человечества) печью, кладовая (до пяти лет любимая обитель Ильи), дверь на черный ход с запахом даже в респектабельных домах черных кошек, угол няни, сундук кухарки, загородка горничной, ванная комната — где мраморный челн на львиных лапах, потом спальня родителей (и там же скромный столик матери с купидоном, у которого не хватало крыла, так — куриный обглодыш), комната сестры, наконец, его, Ильи, владенье с одним окном — но точно на марсианскую башню дома Зингера, и еще комната-библиотека. Впрочем, там могли постелить для гостей.

Этот доходный дом, где они жили на пятом, смотрел большей частью на Казанский собор — так что, если (бывает же так в детстве?) Илье было тоскливо, он всегда пересчитывал колоннаду — и мысли парили куда-то туда, куда-то туда за окно, куда-то туда…

Отец был хранителем энтомологических коллекций Зоологического музеума — не самая весомая, но почтенная должность. Разумеется, дока. Именно по заказу отца был выписан в Музеум жук-финансист, копошащийся в прелой тропической листве лишь на островах Суру, Буру, Мисооя, Хальмарера Новой Гвинеи (после 1951 года энтомологи жука не встречали). Чем примечателен он? Во все время года — так себе жучок. Серенько-черненький, все равно что банковский клерк (на передних лапах утолщение вроде бухгалтерских нарукавников). Так бы, наверное, копошился жучок не открытым до сего дня, если бы в урочное время любви не преображался. Сначала серо-черный хитин делается как будто ярче, потом идет кракелюрами (вроде трещин на живописи старых голландцев), потом черный цвет оползает, как линялое драпри, и в неуловимый миг (папуасы поэтому обожествляли жука, но энтомологи-европейцы быстро подобрали ключик — просто ночью) — итак, в ночной миг, полностью менял одежду — клерк становился царем (хуаро-хуаро — на местном наречии именно царь), однако приземленные и практичные голландцы назвали жука банкиром или финансистом. Ведь он, в отличие от царя, не ходит в золоте круглый год? Только полторы недели. Вожди аборигенов охотились именно за золотыми жуками (совсем не сразу поняли, что серый зауряд-жук и царь-жук — одно и то же создание), собранных — держали в ковчежцах. Но — еще загадка — спустя год-другой хитин необратимо выцветал. Блеска, идущего изнутри панциря, не было. Европейские энтомологи как будто бы научились предотвращать выцветание — нет, только удлинили срок. В Амстердамском королевском зоологическом музее под витриной с жуками-финансистами гордо сказано, что секрет сохранения хитинового покрова позволяет любоваться золотой окраской в первозданном виде…

Глаза надо поднять. Финансисты давно и покорно в пиджачной паре клерков: серое в клетку.

Выходит, Полежаев-старший мог кое-чем гордиться? Он не только выписал первого жука-финансиста в Петербург. Он решил проблему сохранения цвета хитина. Как, спрашивается? В «Вестнике Петербургского императорского университета» рецепт напечатан — никаких тайн.

Вот именно — что никаких. Но не все так считали. В частности, их рожденный революцией сосед — командир (неясно чего) Климент Шиловоров — жуков (любознательная натура!) рассматривал, хехекая. Вечная недоверчивость крестьян — дескать, знаем, что это за жуки. Сам профессор — еще тот жук! Смущение хозяев (поди объясни чурбану) тонко истолковывается как верный след. Жуки, чай, не тайничок? Хе-хе. Или («попробусь с иного конечка») — «Зачем вам — ге-ге-ге — эти тараканы?!»