Единственная - Клара Ярункова

Мамочки, вот была умора! Маленькие тонули в рубашках, у больших ребят торчали из рукавов руки чуть не по локоть. Это наблюдение я передала по цепочке… По-настоящему взволновала нас торжественность события, только когда нам вручили уже билеты. После этого мы уже целый день были в приподнятом настроении, и нам совершенно не хотелось расходиться по домам. Мы сговорились и все вместе пошли на Славин. И вели себя там прилично, не то что раньше. Там была еще одна группа вроде нас, и, как только чуть выглянуло солнышко, они поснимали пальто, похвастать своими новенькими синими рубашками. Они у них были тоже сорокового размера, но мы не смеялись. Только поскорей скинули пальто. Увидев, кто мы такие, они подошли к нам; потом мы все вместе сидели на ступеньках. Это были ребята из школы имени Чапека, их сегодня тоже приняли в союз молодежи. Мы договорились дружить, и было нам ужасно здорово и весело. Иван Штрба начал клеиться к девчатам из школы Чапека, но я подкралась к нему и незаметно толкнула его так, что он влетел в кучку ребят, да там и остался. Никак не может понять, что когда уместно, тупица несчастный!

Гурьбой спустились мы потом с холма, сложили все наши деньги в шапку и в лавке «Овощи — фрукты» под Славином купили двенадцать бутылок цитрусового сока. Супружеская чета с маленьким ребенком покупала там в это время морковь и, увидев, что мы отмечаем торжественное событие, преподнесла нам еще пять бутылок. Продавец не захотел отстать и прибавил две бесплатно. Всего у нас получилось целых девятнадцать, и этого нам хватило, хотя нас была огромная куча.

Так что день этот вышел замечательным. Я заранее радуюсь, как буду рассказывать о нем Имро. У них прием в союз молодежи, говорят, прошел скучно. Они не дружат между собой и ничего не отмечали. А мы, наоборот, держимся дружно и в хорошем и в плохом. Когда, например, Верба выходит из себя, мальчишки, жертвуя собой, начинают доказывать, что дверцы шкафа не открываются, и даже показывают ей. И ей никогда не удается никого записать — не разбивать же ей стекло в дверцах, чтоб добраться до классного журнала! А как успокоится, дверцы вдруг подаются… Еще бы: у нее к тому времени пропадает охота записывать.

И страшно жалко мне становится, как подумаю, что кончится год и мы расстанемся — каждый уже сам по себе уйдет в жизнь или в другую школу…

17

Я сшила себе купальник! Шикарное бикини из полотна в полосочку.

— У тебя же есть два прошлогодних! — удивлялась мама.

Есть, но они детские, цельные. Мне в них теперь стыдно будет показаться, когда мы с Имро и другими ребятами поедем на озеро.

Сейчас еще бывают заморозки, но я хочу быть готовой к лету. Когда я примеряла бикини, бабушка смотрела на меня так противно…

— Ну и ну, — подзуживала она маму, — я ничего не говорю, но такое мне не нравится!

— Еще бы, — говорю, — тебе нравились купальники по колено, а вверху по самые уши, как в твои молодые годы.

— В мои молодые годы некогда было заниматься ерундой! — обиделась бабушка. — Нам работать приходилось, а не выставляться напоказ полуголыми. Тьфу!

Господи, ну что мне с ней делать?

А купальник — шик.

Богунские купили машину. Сегодня ездили получать ее и прямо с утра прикатили к нам — показывать бабушке. Она, говорят, восторгалась всем, особенно мотором. Вот так номер! Дома-то небось даже миксера боится, как начнет гудеть, а вот мотор, конечно, расхваливала до небес, только бы не обидеть дядю Андрея. А тот как пить дать сидит за рулем в огромных белых перчатках и черных очках. Ха! Теперь он может по ночам гоняться за Йожо в машине. Наверное, и купили-то ее для этого. Сказали, она красного цвета. «Фиат», несомненно. Этого, конечно, бабушка не знает.

После обеда я пошла в художественную. Когда я собиралась, дома никого не было — вот здорово! Я надела, разумеется, новую мохеровую шапку из Праги. Она и впрямь отлично мне идет. Сумку я взяла мамину, красную, из синтетики, которая твердеет на холоде. Но я постараюсь не поломать ее.

Мы с Имро точно не договаривались, но я рассчитывала, что он придет. Так и было. Я еще во время занятий увидела: ждет под кленом вместе с Шанё Стрелецким. Гиза украдкой показывала им язык, а они ей показывали длинный нос. Потом я вышла к печатному станку, и Имро, заметив меня, улыбнулся и помахал мне. Я всерьез рада, когда вижу его. Мы не встречались уже несколько дней, и я была просто счастлива, что он пришел, едва высидела за мольбертом.

Наконец-то мы выкатились на улицу. Посмотрела я туда, где клен растет, — и что же вижу! На той стороне стоит красный «фиат», а в нем за рулем дядя Андрей. Он сразу меня углядел, гордо улыбнулся и куда-то показал. Я глянула — там мама стоит. Махнула я Имро — мол, сейчас приду — и двинулась к маме, пусть не думает, что мне неприятно, когда она в кои-то веки зашла за мной.

— Привет, мама, — говорю я, — это и есть машина Богунских?

— Да! Пойдем, подвезем тебя.

Меня это немного тронуло, но я виду не показала.

— Смотри, мама, — шепнула я ей, потому что она все знает про Имро. — Вон они стоят под деревом. Только незаметно посмотри!

— Ага, — она повернула голову. — Довольно симпатичные. Который же из них Имро?

— Который красивее, — вырвалось у меня.

— Хорошо, — говорит, — но теперь пойдем, чтобы дяде не ждать.

— Минуточку, — метнулась я в сторону, — я им только скажу несколько слов… Ладно?

— Не сейчас! — воскликнула мама. — Куда ты, Ольга? Нам пора.

Я остановилась и медленно, в каком-то оцепенении, пошла назад. И чувствовала спиной взгляд Имро — он зовет меня, не понимает, почему я не иду к нему, и жалко ему, и стыдно перед Шанё…

Я шла к машине как мертвая. Даже оглянуться была не в состоянии. Дядя Андрей что-то болтал, он велел мне сесть сзади. Мама села рядом с ним. Когда он завел мотор, слезы у меня так и хлынули, и я не могла больше сдерживаться — из-за Имро, из-за того, что мама так меня подвела. Мотор гудел, и дядя Андрей ни на что больше внимания не обращал. А мама что-то почувствовала; она несколько раз беспокойно оглядывалась на меня. Хотела взять меня за руку, но я держала руку на горле, меня душили спазмы. И не хотела я, чтоб она взяла меня за руку! Ни она, никто, никто!

Когда подъехали к дому, я уже не плакала. Только в голове шумело. Я взбежала по лестнице и заперлась в своей комнате. Долго лежала без движения, смотрела, как по плафону скачут слезные звездочки. В ушах звучала та давняя кубинская мелодия, только теперь она была такая грустная, такая грустная… что, если б у Рептишей был телефон, я бы тотчас позвонила Имро, пусть бы хоть знал, что я плачу.

Дядя Андрей уехал, и мама пришла ко мне. Подсела на тахту, но я отвернулась, мне ни с кем не хотелось говорить.

— Я думала, что ты благоразумнее, Олечка, — начала она.

Не хочу я быть благоразумной! Я хочу говорить с Имро!

— Неужели ты всерьез плачешь из-за такой глупости?

Да, и плачу. Плачу, но не из-за глупости. Плачу потому, что он целый час ждал меня, а мне не дали сказать ему даже нескольких слов. Плачу, потому что ему сейчас грустно. И потому я плачу, что именно мама это сделала!

— Олечка, ты ведь знаешь, какой дядя Андрей. Мне не хотелось, чтобы он видел тебя с мальчиками.

Пусть бы видел! Плевать мне на него! Какое ему до меня дело! Я вообще его не люблю!

— И не хотелось заставлять его ждать.

Вот именно. Он не может подождать три минуты, а Имро может стоять там часами! Ненавижу дядю вместе с его красной тарахтелкой! Никогда больше не сяду в нее!

— Оставь меня, — сказала я маме.

Но она не ушла, все сидела и ничего больше не говорила. И я ей ничего больше не скажу. Зря и говорила-то. Зря!

Мама долго не двигалась, и я украдкой посмотрела на нее. Она сидела тихо, опустив голову. Волосы у нее немного растрепались. Она не заметила, что я смотрю на нее, и сидела, неподвижно уставившись в пол. Руки сложила на коленях. Мне показалось, что она даже не дышит. Внезапно меня охватил дикий ужас, что она умерла и никогда больше не сможет двигаться.

— Мама! — крикнула я.

Она шевельнулась и взглянула на меня так, словно просыпалась от смертного сна.

— Что, Олечка? — отсутствующим тоном спросила она. — Прости, дочка. Ты ведь у меня одна.

Я снова заплакала, на этот раз уже о ней.

— Не плачь, детка, — говорила мама все тем же глухим голосом. — Пройдет неделя, мальчики снова придут, и все будет хорошо. Не стоит из-за этого плакать. Ни теперь, да и никогда в жизни. Сердце этого не выдержит.

Она поднялась и пошла в кухню.

Конечно, опять принимала эти коричневые капли. В сущности, она права. Столько недель прошло, ну и эта как-нибудь пройдет. А может быть, даже и не целая неделя…

Я встала и пошла к себе в комнатку за географией. Когда я проходила через кухню, бабушка погрозила мне рукой. Мама была в ванной, видеть ничего не могла, и я дернула плечом: мол, не обращаю внимания. Но это была неправда.