Мама на выданье - Даррелл Джеральд

— Ты хочешь сказать, что обучал десантников, или морских пехотинцев, или еще кого-нибудь в этом роде?

Мне стало малость не по себе, хотелось скорей вернуться на пароход, в свою маленькую вонючую каюту.

— К черту десантников,— сказал он, глотая виски.— Нет, дружище, я учил вешать людей.

Ментон вдруг резко наклонил голову набок, весьма реалистично изображая висельника.

— Да-да, вот чему я учил. Учил завязывать узел, который творит чудеса. Узел — вот в чем суть. Узел, быстро отправляющий человека в вечность. Узел, причиняющий меньше хлопот, чем брачные узы.

— Ты хочешь сказать, что официально служил палачом?

— Не то чтобы служил — я был разъездным палачом. Разумеется, сам прошел обучение в Англии. Там мне приходилось в основном наблюдать и усваивать приемы. Это ведь настоящее искусство — сломать позвонки человеку так, чтобы он не страдал, понимаешь? Тут и без математики не обходится, понял? Для того чтобы человек падал прямо вниз, необходимо учитывать его рост, вес, толщину шеи. Настоящее искусство, как я тебе сказал.

Он смолк, весь передернулся и допил залпом виски.

— Вся беда в том,— продолжал Ментон срывающимся голосом,— что эти ублюдки не желают оставаться мертвыми. Не хотят отстать от меня. Какого черта не остаются там, где очутились, зачем возвращаются и безобразничают? Они же были осуждены, черт бы их побрал.

Зеленые глаза Джеймса наполнились слезами, которые поглощались его усами и бородой, как снежинки болотной травой.

— Почему не хотят оставить меня в покое? — спросил он меня с отчаянием в голосе.— Я ведь только выполнял мою работу.

— Ты хочешь сказать, что они тебе снятся?

— Снятся? Черта с два. Если бы они снились, док Ларкин выдал бы мне снадобье, от которого ты сразу отключаешься и не видишь никаких проклятых снов. Лучше бы снились, тогда док излечил бы меня.

— Значит, ты... э... как бы видишь их наяву?

Я не стал употреблять слово «галлюцинация», опасаясь обидеть его.

— Лучше я тебе все расскажу. Как я уже говорил, прошел обучение в конце войны. Мы тогда вздернули нескольких человек, и я, прости за выражение, набил себе руку. Так вот, сразу после войны набралось, естественно, немало кандидатов на виселицу, а в большинстве стран, сам понимаешь, таких, как Новая Гвинея, некоторые африканские страны, Малайзия, даже в Австралии, если взять Брисбен, не было своих палачей. Я говорю о настоящих палачах, высококвалифицированных, понимаешь? Ну, и стали меня посылать в командировки, и я вздергивал их пачками, когда накапливались кандидаты. А заодно обучал этому делу кого-нибудь из местных парней. Я был, так сказать, разъездным профессором смерти.

Он издал странный, отрывистый смешок, и еще несколько слезинок скатились по его щекам и растворились в усах. Наполнив свой стакан, он смерил взглядом, сколько еще осталось в бутылке.

— И вот однажды меня направили в один из городов Малайзии. Местная тюрьма была перенаселена, поэтому смертника перевезли в деревенское узилище, километрах в сорока от того города. Сам понимаешь, что это была за кутузка — шесть грязных камер, сержант и двое рядовых в охране. Сержант был парень ничего, только порядочный разгильдяй. Рядовые, как обычно, с тупыми рожами и еще более тупыми мозгами. В конце концов я установил виселицу как положено. Настал день казни. Я поднялся на рассвете, еще раз проверил виселицу и обнаружил, что сержант лежит мертвецки пьяный в постели с такой же пьяной шестнадцатилетней девчонкой. Разбудил рядовых, они, слава Богу, были трезвые, привели заключенного к виселице, я приготовил его и, как это заведено, спросил, хочет ли он что-нибудь сказать. Он, само собой, говорил только по-малайски, но один из рядовых кое-как перевел его ответ на английский. Сказал, дескать, тот человек утверждает, что он невиновен. Сам знаешь, большинство из них так говорит, так что я надел ему на голову колпак и проводил на тот свет. Раз-два — и готово.

Ментон опустил голову на лежащие на столе руки, и я увидел, как плечи его вздрогнули. Потом он поднял залитое слезами лицо и уставился на меня.

— Я не того повесил,— сказал он.

— Господи! — в ужасе воскликнул я.— И что ты сделал?

— А что я мог сделать? Я видел смертника через глазок в камере городской тюрьмы. Получил данные о его весе и росте, естественно, выяснил толщину шеи, форму головы — все, что было важно для меня. Но, черт возьми, как отличить одного язычника от другого, они все для меня были на одно лицо. А чертов сержант слишком надрался, чтобы сориентировать меня, его подчиненные вообще ничего не соображали.

— А бедняга не сопротивлялся, не кричал?

— Да нет, там в этих странах к смерти относятся очень спокойно.

Он налил себе еще стакан. «Интересно,— подумал я,— сколько бутылок осталось?»

— Можешь представить себе, какой шум поднялся, когда об этом случае стало известно. Заголовки в мировой печати: «Зверский палач», «Человек, убивающий ради собственного удовольствия», «Бессердечный кат», «Беспечный убийца» и так далее. Странно, что ты их не видел.

— Я находился в Африке, далековато от цивилизованного мира,— сообщил я; можно было добавить, что в то время я, скорее всего, базировался в деревне в шестидесяти километрах от ближайшего шоссе и нам не доставляли по утрам лондонскую «Таймс».

— В общем, на этом кончилась моя карьера. Разумеется, было проведено официальное расследование, мне приписали преступную халатность. Дескать, я должен был дождаться, когда сержант протрезвеет. А как я мог ждать? У меня был билет на самолет, командировка в другую страну. На мне висели другие кандидаты, что я мог поделать? — не очень вразумительно продолжал Ментон.— В общем, меня выгнали в три шеи. Моя тетушка, один из столпов церкви, была, разумеется, в ужасе. Выделила мне средства и отправила сюда. Это уже тогда началось, но я думал, черт подери, Парагвай так далеко, что сюда они за мной не последуют.

— Кто не последует? — спросил я озадаченно.

Он посмотрел на меня, и глаза его опять наполнились слезами.

— Да эти лица,— всхлипнул он.— Их чертовы лица.

Я промолчал, давая ему время взять себя в руки.

— Понимаешь, все началось однажды, когда я брился перед зеркалом. Гляжу — одна половина лица расплывается, будто не в фокусе. Ладно, пошел к своему лекарю, он направил меня к глазнику. Глазник ничего не нашел. А туман все сильнее, уже все лицо стало расплываться, я не мог толком бриться. И вдруг в один прекрасный день смотрю в зеркало и вижу не себя, а лицо О'Мары, первого, кого я повесил, это было где-то в Нигерии, он свою жену разрезал ножом на куски. Я так удивился, что продолжал таращиться на зеркало, и тут О'Мара ухмыльнулся, наклонил набок голову с высунутым языком, выпрямился, снова ухмыльнулся, подмигнул и пропал. Я решил, что это виски виновато. Ты, возможно, заметил, что я не прочь пропустить стаканчик-другой. Ладно, я принимаюсь бриться, в ту же минуту мое отражение расплывается и возникает лицо Дженкинса. Боже, как он глядел на меня!.. Со страха я выронил бритву. Дженкинса сменил Ю Линь, Ю Линя — Томсон, Томсона — Ранжит Синг и так далее. Всего я насчитал двенадцать рож. Помню, меня вырвало там в ванной и бросило в дрожь, как от малярии. Я понимал, что моему врачу об этом нельзя рассказывать, он в два счета отправит меня в психушку. Подумал, может быть, зеркало виновато, пошел и купил другое. Утром следующего дня они нашли его. Купил третье — та же история. Может, все дело в форме или размерах зеркала? Я потратил на них уйму денег — никакого проку, эти чертовы лица всюду возникали. Вот почему,— сказал Ментон, щупая свое лицо,— я так оброс.

— Но парикмахер...— начал я.

— Нет-нет,— перебил он меня.— Когда я вешал своего первого смертника, коснулся пальцами его шеи. Она была такая мягкая, теплая, бархатистая... Помню, я подумал: «Через тридцать секунд позвонки будут сломаны, и через несколько часов эта шея будет уже не теплая и бархатистая, а холодная, как баранина». Понимаешь, эта мысль почему-то потрясла меня. Здорово потрясла. С тех пор я не выношу, когда люди касаются моей шеи, моего горла. Мне делается не по себе. Глупо, конечно, но никуда не денешься. Какие там парикмахеры... Но ты поверил мне — поверил в то, что я рассказывал про зеркала?