Гибель веры - Донна Леон

– И что сказал падре Лючано?

– Ой, он прямо набросился на меня. Сказал – я что-то из себя изображаю. – Посмотрела на него, забыв о яблоке. – Но я ничего не изображаю, – правда, хотела узнать. Не понимаю этого: в смысле – Бог не может быть сразу и тем и тем, разве… – Поймала себя на том, что чуть не использовала обсуждаемое местоимение. – Разве это возможно?

– Не знаю, ангел мой, с тех пор как я это все учил, прошло много лет. Думаю, Бог может быть всем, чем захочет. Он, видимо, настолько велик, что наши мелочные правила насчет реальности вещества и нашей крохотной вселенной ничего для него не значат. Ты об этом не думала?

– Нет, не думала. – Она отодвинула свою тарелку, поразмыслила. – Наверно, такое возможно. – Опять пауза на раздумья. – Можно я пойду делать уроки?

– Конечно. – Он протянул руку и взъерошил ей волосы. – Если будут затруднения с математикой, серьезные, – приноси мне.

– А что ты сделаешь, папа, – расскажешь мне, что не можешь помочь, потому что с тех пор, как ты учился в школе, математика стала совсем другой? – со смехом спросила Кьяра.

– Разве не так я всегда поступаю с твоей домашней работой по математике, дорогая?

– Да. Наверно, ты и не можешь иначе?

– Боюсь, что так. – И он откинулся на спинку стула.

Глава 13

Вечером Брунетти посвятил себя чтению ранних отцов церкви – форме досуга, которой обычно не слишком увлекался. Однако вторжение религиозной темы в личную и в профессиональную жизнь не в его силах предотвратить. Начал с Тертуллиана, но немедленно возникшая неприязнь к этому напыщенному пустословию заставила его перейти к писаниям Святого Бенедикта. Тут он набрел на такой пассаж: «Муж, коего ведет неумеренная любовь, столь страстно соединяющийся со своей женой, что даже если бы она не была женой ему, а он все равно хотел бы ее иметь, творит грех».

– «Иметь»? – произнес он вслух, поднимая глаза от страницы и надеясь воздействовать на Паолу – сидит подле него, почти засыпает над заметками к уроку, который ей предстоит завтра провести.

– А-а-а?… – вопросительно протянула она.

– И мы позволяем этим людям обучать наших детей?!

Он прочел ей этот текст и скорее почувствовал, чем увидел ее реакцию.

– Что это значит? – решил уточнить он.

– Это значит, что, если людей посадить на диету, они будут думать о еде. Заставлять бросить курить – все мысли о сигаретах. Мне кажется, логично так: скажите человеку, что не должен заниматься сексом, – станет одержим этим предметом. А тогда – давайте ему возможность учить других, как жить половой жизнью… и не оберетесь неприятностей. Вроде как слепой учит истории искусств.

– Почему ты никогда мне ничего такого не говорила? – спросил он.

– Мы же условились, и я обещала: никогда не вмешиваюсь в религиозное обучение детей.

– Но это же сумасшествие! – Он хлопнул рукой по страницам раскрытой книги.

– Конечно, сумасшествие, – ответила она совершенно спокойно. – Но разве большее, чем основная часть того, что они видят и читают?

– Не знаю, о чем ты.

– Мадонна, секс-клубы, секс по телефону… перечислять можно без конца. Это всего лишь обратная сторона той же медали, явления, породившего того маньяка, который это написал. – Показала на книгу в его руках. – И там и там секс превратился в навязчивую идею. – И Паола вернулась к своему.

Через несколько секунд Брунетти сказал: – Но…

И молчал, пока она на него не взглянула. А когда на него обратили внимание, повторил:

– Но неужели они действительно рассказывают детям подобное?

– Я тебе напомнила, Гвидо – это все на твое усмотрение. Ведь не кто иной как ты настаивал, чтобы они изучали… сейчас – твоя точная формулировка – «западную культуру». Ну так Святой Бенедикт – это из него тот злосчастный пассаж? – и есть часть западной культуры.

– Но не могут же их такому учить!

– Спроси Кьяру. – Она опять склонилась над заметками.

Оставленный во взрывоопасном состоянии Брунетти решил: на следующий день так и сделает. Закрыл книгу, отложил и вытащил из стопки на полу возле дивана другую. Устроился поудобнее и углубился в «Историю Иудейской войны» Иосифа Флавия; как раз добрался до описания осады императором Веспасианом Иерусалима, когда зазвонил телефон. Он протянул руку к небольшому столику рядом и взял трубку.

– Брунетти слушает.

– Синьор, это Мьотти.

– Да, Мьотти, что случилось?

– Подумал, что надо вам позвонить, синьор.

– Зачем, Мьотти?

– Один из тех людей, к которым ходили вы с Вьянелло, мертв. Я сейчас там.

– Кто это?

– Синьор да Пре.

– Что случилось?

– Мы… не уверены.

– Что значит – не уверены?

– Может, лучше вам прийти и взглянуть, синьор.

– Где вы?

– Мы у него в доме, синьор. Это…

Брунетти прервал его:

– Я знаю, где это. Что произошло?

– В квартиру под ним с потолка потекла вода, и сосед поднялся посмотреть, что случилось. У него был ключ, так что он вошел и обнаружил да Пре на полу в ванной.

– И что?

– Похоже, упал и сломал шею, синьор.

Он подождал дальнейших разъяснений, но ничего не последовало.

– Позвоните доктору Риццарди.

– Уже сделано, синьор.

– Хорошо. Буду минут через двадцать.

Он положил трубку и повернулся к Паоле: перестала читать – заинтересовалась, чем кончится разговор.

– Да Пре. Упал и сломал шею.

– Маленький горбун?

– Да.

– Бедняга, вот не повезло! – отреагировала она импульсивно.

Брунетти воспринимал такое по-другому, конечно, – в соответствии со своими положением и профессией.

– Может быть.

Паола посмотрела на часы.

– Почти одиннадцать.

Брунетти уронил Флавия на Святого Бенедикта и поднялся.

– Стало быть, до утра.

Она тронула его за руку:

– Шарф надень, Гвидо, сегодня холодно.

Он нагнулся и поцеловал ее в макушку; взял пальто, не забыл шарф и вышел из дома.

Когда добрался к да Пре, увидел: полицейский в форме стоит через улицу от парадной двери. Узнав Брунетти, тот отдал честь и сказал в ответ на вопрос, что доктор Риццарди уже прибыл. Наверху – другой полицейский, Корсаро: в открытых дверях квартиры; тоже отдал ему честь и отошел в сторону.

– Доктор Риццарди на месте, синьор. Комиссар вошел и направился в дальнюю часть квартиры, – оттуда виден свет и доносятся мужские голоса. Шагнул, по-видимому, в спальню: у стены – низкая кровать, маленькая, как колыбель. Двигаясь дальше, ступил во что-то мягкое и жидкое. Сразу остановился и позвал:

– Мьотти!

Молодой полицейский тут же появился в дверях на дальней стороне комнаты.

– Да-да, синьор?

– Включите свет!

Мьотти сделал это, и Брунетти глянул на свои ступни, тщетно пытаясь утихомирить бессознательный страх, что он стоит в крови. Вздохнул с облегчением – это всего лишь мокрый ковер, пропитавшийся водой, которая натекла через открытую дверь ванной. Пошел дальше по комнате и остановился у освещенного дверного проема: там разные звуки, двигаются люди… Войдя, он увидел доктора Риццарди: склонился над лежащим на спине мертвым телом, как много, много раз.

Услышав шум позади себя, встал, подал было руку, но потом убрал и стянул тонкую резиновую перчатку; снова подал руку:

– Виопа sera, Гвидо.

Он не улыбался, но если бы и вздумал, это мало что изменило бы в аскетической суровости его лица. Слишком долгое созерцание насильственной смерти во всех видах сточило плоть с носа и щек, как будто лицо его сделано из мрамора и каждая смерть отколупывала очередной крохотный кусочек.

Риццарди отступил в сторону, открыв взору Брунетти маленькое тело: став в смерти еще меньше, да Пре как будто лежал у ног великанов. На спине, голова откинута назад, но не касается пола – одетая черепаха, которую перевернули и оставили лежать на спинном щитке забавляющиеся мальчишки.

– Что случилось? – спросил Брунетти.

Только сейчас он заметил, что у Риццарди брючины промокли от колена до щиколотки, а его собственные туфли мокнут, потому что он стоит в воде, на полсантиметра покрывающей пол вокруг.

– Похоже, он открыл воду, набрать ванну, и поскользнулся на полу.

Брунетти посмотрел: ванна пуста, вода закрыта; круглая черная резиновая пробка лежит на бортике. Снова взглянул на мертвеца: в костюме и галстуке, но носков и туфель на нем нет.

– Поскользнулся на плитках босиком? – задал вопрос Брунетти.

– Похоже, что так, – ответил Риццарди.

Комиссар попятился из ванной, и Риццарди, закончивший свою работу, последовал за ним. Брунетти осмотрел спальню, хотя понятия не имел, что ищет. Три окна с задернутыми на ночь шторами; несколько картин на стенах, кажется, что их повесили десятилетия назад и больше не замечали. Коврик, толстый и старый, что-то персидское, теперь размок, цветы потускнели. Красный шелковый халат лежит поперек в ногах кровати, а под ней, как раз за той точкой, до которой дошла вода, маленькие туфли да Пре, аккуратно поставленные вместе, поверх них аккуратно сложены черные носки.