Газета День Литературы # 74 (2002 10) - Газета День Литературы

— Есть просьбы! — вдруг зло отвечал Максимушка. — Уберите от меня этого держиморду!

И чуть ли не прямо в глаз ткнул Андрюхе. Тот аж отшатнулся.

— Во сучонок неблагодарный! — возмутился Андрюха. — Я ему только что ширинку не застегиваю...

— А нет у меня ширинки! На вот! Нету! Шаровары хохляцкие. С самого Киева подарок! Хохлы вообще стоя не с...! У их такой национальный обычай, понял!

— Цыц! — гаркнул Черпаков не очень-то грозно. — Разорались тут! Во-первых, ты, Андрюха, запомни: Максимушка не сучонок, а народный талант, и ты с этого таланта свои бабки имеешь. А плюс с моими немалые по нынешним временам.

Теперь нежно и хищно приобнял Максимушку.

— А ты, простакиша хренова, брось капризничать. Если ты мне надоешь раньше времени, отпущу на вольные хлеба. Тогда и посмотрим, сколько ты на плаву продержишься. Так есть вопросы?

— Таньку пришлите. Я на ей жениться буду.

— Ишь ты! Серьезная заявка... Это стоит обмозговать. Народный самородок и эстрадная крикунья... В этом что-то есть! Обещаю в ближайшее время... Короче — записал, думаю. Подождешь самую малость? А? Подождешь!

Снова обнял парня.

— Я ж тебя люблю, дурила ты этакий. Только знаешь, как в ненародной песне поется? "У любви, как у пташки, крылья..." Так что ты мою любовь цени, а я как стоящую цену тебе оформлю, конечно же, отпущу. Не век же тебе у меня за пазухой. Короче, терпи казак, атаманом будешь, тем более что шаровары уже при тебе!

И вдруг расхохотался-расхихикался.

— Слушайте, братцы! Тут вот час назад редактор наш бумажку мне показывал, по почте пришла без подписи. Отзыв на наше дело с Максимушкой. Это, значит так:

Черпанул Черпаков Простакова

Из деревни-села Мудаково.

Ни Париж, ни Берлин, ни Москова

Мудака не видали такого!

— Во козлы поганые! — всерьез обиделся Максимушка. Зато Андрюха злорадно хихикал в рукав и злобно оплывшими глазенками зыркал.

— Подозреваю, — протирая слезинку смеха, комментировал Черпаков,— что сей поэтический опус дело корявых мозгов и пальцев нашего отставного коммуняки Лытова Федора Кондратьича, которого никакая кондрашка не берет потому, что шибко борьбой со мной занят. И нехай себе живет, сколько борьба позволит! Я за демократию. И демократия, похоже, за меня.

Сергей Поделков «НО В ГРОЗАХ ДЛИТСЯ ЖИЗНИ ЛЕТО...» (Этой осенью замечательномурусскому поэту исполнилось бы 90 лет...)

***

Я возвратился к самому себе,

и чудится: крыльцо с навесом низким,

и дым отечества в печной трубе

блаженно пахнет хлебом материнским;

сыпь ржавчины осела на скобе,

вздох, затаённое движенье двери...

И я стою, своим глазам не верю —

я возвратился к самому себе!

А в бездне памяти — таежный страх,

и теплятся зрачки на трассе хлипкой,

и торжествуют, домогаясь благ,

лжецы с демократической улыбкой.

И вот — благодарение судьбе! —

оболганный, отторгнутый когда-то,

держу и плуг, и автомат солдата —

я возвратился к самому себе.

В лесу деревья узнают меня,

тут земляника на прогретом склонце

выглядывает из травы, маня,

налитая целебной плазмой солнца;

в полях дивлюсь пчелиной ворожбе,

конь дружелюбно ржет на изволоке,

вновь меж людьми и мною биотоки —

я возвратился к самому себе.

Все, все во мне органно, как в борьбе,

расковано, как в пору ледохода,

и слово плодоносит, как свобода,

я возвратился к самому себе.

РОДНОЕ

Горячий солнца глаз.

Деревня,

Рань.

И дрожь души,

и сдавлена гортань. Конь возле речки.

Рощи в летних ситцах

О поле русское,

рожь колосится...

Ты здесь родился.

На колени встань!

***

Есть в памяти мгновения войны,

что молниями светятся до смерти, —

не в час прощальный острый крик жены,

не жесткий блеск внезапной седины,

не детский почерк на цветном конверте.

Они полны священной немоты,

и — смертные — преграды мы не знаем,

когда в кистях тяжелых, золотых

перед глазами полковое знамя.

И тишина мгновенная страшна

врагам, оцепеневшим в черных травах.

Со всех дистанций боевых видна

сердца нам осветившая волна —

судьба живых и храбро павших слава.

И ты уже не ты. Глаза — в глаза,

удар — в удар, и пламя — в пламя...

Цветы, раздавленные сапогами,

обглоданные пулями леса

нам вслед цветут сильней стократ

и крылья веток к солнцу поднимают.

Пусть женщины тот миг благословят,

когда о них солдаты забывают.

ВЫСОТА

Есть упоение в бою.

А.Пушкин

Когда солдаты жить хотят —

выбрасывают сухари,

патроны и гранаты им нужны!

Они волною движутся живою,

к горячим рыжим травам припадая,

и на земле огонь и дым — стоймя.

Четырнадцать атак — а высота живет,

она под небом высится, горбатясь,

в венцах из огнедышащих траншей,

подобно змею из старинной сказки,

из русской сказки русских наших бабок.

И мнится нам: мы не четвертый день —

десятое столетие не спим.

И если шаг еще — и мы сойдем с ума.

Четырнадцать атак — а высота живёт,

огромная, она одна в зрачках

двоится, и троится, и гремит.

Хохочет враг, кричит на всю Европу,

кричит, что в бой бросало нас безумье,

кричит, что мы давным-давно мертвы,

что призраки в шинелях, мол, остались,

и те — в земле, повержены и немы...

Но ненависть к врагу сильнее страха,

она в крови моей, в крови друзей,

как сладкий сок в могучем тростнике,

как лава в недрах, как огонь в кремне.

И мы, Россию заслонив собой,

среди встающих взрывов на дыбы,

остервенев, в запёкшихся бинтах,

опомниться фашистам не даём.

Да, половина нас в земле; да, мы

грызём её лопатами, кирками,

она за ворот сыплется, она

глаза забила, на зубах хрустит,

но ход подземный в глубине горы

под вражеским гнездом распался на три

набитых толом рукава. И мы

горячий пот устало вытираем

пилотками, глядим злорадно

на горб горы, глядим и ждём и ждём...

И мы вздохнули... А перед глазами

вулкана изверженъе. Грохот. Дым.

Вперёд!

И мы карабкаемся в гору.

И пораженный насмерть командир

на самом гребне высоты на миг,

как памятник, застыл. И пал на гребень,

Враги лежат в разнообразных позах.

А мы сидим на глыбах дотов,

одни сидим и курим. Пленных нет.

Под Ржевом 1942

КЛЮЧИ МОСКВЫ

Итак, ему открыли западню...

Он,

покоритель,

славой утомлённый,

мечтал:

"Здесь власть свою укореню!" —

и на Москву глядел с горы Поклонной.

Окидывал ее — за частью часть,