Похождения скверной девчонки - Марио Варгас Льоса

В следующую пятницу — обычно мы встречались по средам и пятницам, то есть в дни ее предполагаемых занятий на курсах «Кристи», — она заставила себя ждать больше двух часов, не позвонив и не предупредив, что задерживается. Наконец явилась, когда я уже не надеялся ее увидеть. Лицо у нее было хмурым.

— Почему ты не позвонила? — вырвалось у меня. — Я ведь волновался…

Не успел я закончить фразу, как она с размаху ударила меня по лицу.

— Запомни, я не позволю так с собой обращаться, слышишь? — Ее трясло от негодования, и голос у нее срывался. — Раз мы условились встретиться…

Я не дал ей договорить, кинулся на нее, навалился всей тяжестью своего тела и опрокинул на кровать. Сперва она пыталась сопротивляться, потом понемногу стала уступать. И тут я почувствовал, что она тоже целует и обнимает меня, мало того, помогает мне раздеться. Никогда прежде ничего похожего с ней не случалось. Впервые я ощутил, как ее маленькое тело льнет ко мне, ноги переплетаются с моими, губы жадно ищут мои губы, а язык вступает в схватку с моим языком. Ногти впились мне в спину, в шею. Я стал молить о прощении, клялся, что никогда ничего подобного не повторится, благодарил за подаренное счастье — впервые она показала, что тоже любит меня. Тут я услышал всхлипывания и увидел ее мокрые глаза.

— Любовь моя, сердце мое, не плачь, это все ерунда. — Я стал пить ее слезы. — Забудем о том, что случилось. Я люблю тебя, люблю.

Потом, когда мы одевались, она молчала, и на лице ее застыло сердитое выражение. Она явно раскаивалась в собственной слабости. Я решил шуткой разогнать тучи:

— Ты уже разлюбила меня? Так быстро?

Она гневно сверкнула глазами, долго смотрела на меня в упор, потом заговорила, и голос ее прозвучал очень жестко:

— Не обманывай себя, Рикардито. Не думай, что я устроила тебе эту сцену, потому что умираю от любви. Ни один мужчина по-настоящему меня не волнует, и ты не исключение. Но я знаю, что такое чувство собственного достоинства, и никому, слышишь, никому не позволю заставлять меня сидеть в гостинице и ждать.

Я возразил, что дело вовсе не в этом. Просто она жалеет, что я почувствовал: не так уж она и равнодушна ко мне, вопреки всем взбрыкам и оскорблениям. Это была вторая серьезная ошибка, которую я совершил в своих отношениях со скверной девчонкой после того, как не стал удерживать ее в Париже, а, наоборот, уговорил ехать на Кубу, в тренировочный лагерь. Теперь она глянула на меня очень серьезно, долго ничего не отвечала, а потом процедила сквозь зубы, облив высокомерием и презрением:

— Ты так думаешь? Что ж, скоро сам убедишься, что это вовсе не так.

И вышла из комнаты, не попрощавшись. Сперва я решил, что долго она злиться не сможет, но в итоге не имел от нее никаких известий всю следующую неделю. И в среду, и в пятницу понапрасну ждал скверную девчонку, и компанию мне составляли лишь грозные монголы. Еще через неделю, когда я явился в отель «Рассел», дежурный вручил мне письмо. Очень лаконично и сухо она сообщала, что уезжает с «Дэвидом» в Японию. И ни слова о том, сколько времени там пробудет и позвонит ли, когда вернется в Англию. Меня переполняли дурные предчувствия. Я проклинал себя за непростительную оплошность, потому что слишком хорошо знал скверную девчонку и понял, что это письмо, состоящее из трех строчек, скорее всего надо понимать как прощание — надолго, а может, и навсегда.

В те дни наша дружба с Хуаном Баррето стала еще теснее. Я много дней провел в его pied-à-terre в Эрлз-Корт, скрывая, само собой разумеется, свои встречи со скверной девчонкой. Шел то ли 1972-й, то ли 1973 год, движение хиппи стремительно видоизменялось и превращалось в буржуазную моду. Психоделическая революция оказалась не столь глубокой и серьезной, как надеялись ее зачинатели. Самым лучшим из всего, что они создали, была музыка, но ее быстро присвоил себе истеблишмент, и теперь она составляла часть официальной культуры и делала миллионерами и мультимиллионерами бывших бунтарей и маргиналов, начиная с «Битлз» и кончая «Роллинг Стоунз», их продюсеров, а также звукозаписывающие компании. Вместо освобождения духа, «неограниченной экспансии человеческого разума», которые сулил гуру лизергиновой кислоты, бывший гарвардский профессор доктор Тимоти Лири, пришли наркотики и вольная жизнь без всяких тормозов — и все это породило множество проблем, личные и семейные трагедии. Но никто, наверное, не переживал так болезненно эти перемены, как мой друг Хуан Баррето.

Он всегда отличался крепким здоровьем, но тут вдруг его стали одолевать — и очень часто — то грипп, то простуда, которые сопровождались сильнейшими невралгиями. Врач из Кембриджа посоветовал ему поехать отдохнуть в места с более жарким климатом. Хуан провел десять дней на Ибице и вернулся в Лондон загоревший и веселый, привезя с собой кучу пикантных анекдотов про hot nights[70] Ибицы. «Никогда бы не поверил, что подобное может происходить в такой стране, как Испания, которая всегда слыла ханжеской».

Именно тогда миссис Ричардсон отбыла вместе с мужем в Токио. Я почти месяц не видел Хуана. Работал в Женеве и Брюсселе и несколько раз звонил ему то в Лондон, то в Ньюмаркет. Но ни там, ни там телефон не отвечал. Не получал я никаких известий и от скверной девчонки. Когда я вернулся в Лондон, соседка по Эрлз-Корт колумбийка Марина сообщила, что Хуана несколько дней назад положили в Вестминстерскую больницу, в инфекционное отделение, где он проходит полное обследование. Я отправился его навестить. Хуан страшно похудел, отпустил бороду, лежал под горой одеял и был в отвратительном настроении, потому что «некудышные лекари все никак не могут поставить диагноз». Сперва сказали, что у него генитальный герпес с осложнениями, потом — что речь идет о какой-то разновидности саркомы. Теперь и вовсе несут несусветную чушь. Когда он увидел меня рядом со своей постелью, у него счастливо заблестели глаза.

— Я чувствую себя одиноким, как собака, брат, — признался он. — Ты не представляешь, до чего я рад тебя видеть. Вдруг понял, что, хотя у меня здесь миллион знакомых гринго, ты единственный друг. Настоящий друг, по перуанскому счету. Такая дружба — она часть тебя, вот что я хочу сказать. А здешняя дружба — очень поверхностная, честно. У англичан нет времени на дружбу.

Миссис Стабард несколько месяцев назад покинула Сент-Джонз-вуд. Здоровье ее пошатнулось, и она решила переехать в дом престарелых в Суффолк. Ей только однажды удалось выбраться и навестить Хуана, но и это оказалось непосильным для нее делом — больше он ее не видел. «У бедняги сильно болит спина, то, что она доехала сюда, настоящий подвиг». Хуан стал совсем другим человеком, болезнь лишила его оптимизма, уверенности в себе и поселила в душе страх.

— Я умираю, а отчего — неизвестно, — сказал он глухим голосом, когда я пришел к нему во второй или третий раз — И знаешь, я не думаю, что они что-то от меня скрывают, чтобы не пугать, нет, здесь врачи всегда говорят правду, даже самую страшную. Просто они и сами не понимают, что со мной.

Обследования не показывали ничего определенного, и врачи вдруг заговорили о каком-то неведомом и неуловимом вирусе, который поражает иммунную систему. Вот почему к Хуану цеплялась любая инфекция. Он совсем ослаб, глаза провалились, кожа стала серо-голубой, кости выступали наружу. Он все время подносил руки к лицу, словно проверял, здесь ли оно еще. Я просиживал у него от звонка до звонка часы, отведенные для посещений. Он таял на глазах, а отчаяние его росло. Однажды он попросил меня привести в палату католического священника — захотел исповедаться. Задача оказалась не из легких. Приходской священник из Бромптонской молельни,[71] к которому я обратился, ответил, что не имеет возможности ходить по больницам. Правда, дал телефон доминиканского монастыря — там такого рода услуги предоставляют. Звонком дело не обошлось, и я поехал в монастырь договариваться. К Хуану явился священник-ирландец, рыжий и симпатичный, с которым мой друг долго беседовал. Доминиканец навещал его еще два-три раза. Такие беседы на несколько дней успокаивали Хуана. И в результате он принял очень важное решение: написать своим родителям, с которыми вот уже десять лет не поддерживал никаких отношений.

От слабости он не мог справиться с ручкой и продиктовал мне длинное теплое письмо: с юмором рассказал, как стал известным художником в Ньюмаркете, а еще он признался, что ему много раз хотелось написать и помириться с ними, но мешал глупый гонор, от которого теперь он избавился. Потому что любит их и очень скучает. В постскриптуме добавил то, что, по его твердому убеждению, должно было их порадовать: после многолетнего разрыва с церковью он, милостью Господа, вернулся к вере, в которой был воспитан, и это внесло покой в его душу. О болезни он даже не упомянул.

Тайком от Хуана я попросился на прием к заведующему инфекционным отделением Вестминстерской больницы. Доктор Роткоф, человек немолодой и суховатый, с внушительным носом и седоватой бородкой, прежде чем ответить на мои вопросы, поинтересовался, в какой степени родства я нахожусь с их пациентом.