Белград - Надя Алексеева

зеленым стеклом кабинета он краем глаза уловил знакомые цыганские черты и воротничок блузки. Снял пенсне, потер переносицу, обернулся – нет, лишь лучи, зеленый, красный, синий и белый, грели паркет. Рассказ, который он писал, вел его прочь из Ялты. В Москву, за женщиной, которая не могла и дня тут оставаться. Уже звонили колокола, пахло пирогами; бороды, ресницы покрывало инеем…

Последние полгода в Ялте его тянуло в Москву – походить по театрам, посидеть в гостиных, послушать разговоры, а не когда на тебя собирается публика и надо излагать что-то умное. Он не учитель, он врач. Он пишет. Взгляд пробежал по алым обоям; с усмешкой он вспомнил, как заказал для коридора бордовый линолеум, и как Мапа, раскатывая рулон, едва не велела стелить его обратной стороной – невзрачного, псивого тона. «Пройдет какой-нибудь месяц, и эта Ольга Леонардовна покроется в памяти туманом», – написал он. Вычеркнул имя-отчество с тем, чтобы заменить другими, не похожими.

В нише, куда был теперь вдвинут его стол, работалось хорошо: из окна было много воздуха, а сквозняку его теперь не достать. Идею Арсений подкинул, когда кабинет строили: «Загончик бы вам сгондобить, вроде курятника, несушки тоже сквозняков не любят». К дальней стене и софа встала удачно. Чехов поднялся; ему не хотелось писать, как в Москве забывается полуулыбка этой женщины. И в то же время она напоминала ему какой-то давно выписанный, отпущенный образ. Она была будто живая и выдуманная одновременно. Она точно с ним играла. И верила в свою игру, как дворовый мальчишка. Березовая чурка для него кобыла настолько, что, отстегав ее прутом, раскрасневшись, он уже гладит ей бок, жалеет, носом хлюпает.

Едва Чехов прилег на софу, закрыл глаза – в дверь дважды стукнули. Арсений. Покряхтел, потоптался, прошелестели под дверьми какие-то бумаги. Заскрипела под уходящим лестница. Каждая ступень отзывалась подошве по-разному, Чехову нравилось определять по скрипу, кто к нему идет. Задремывая, он вдруг вскочил: а если записка от нее? Заторопился, присел прямо на паркет.

Письма от Ольги не было.

Зато в руках у него оказалась телеграмма Алексеева. Восклицательные знаки. Умоляю решить! Премьера под угрозой! Кто играет Елену!? Остальное – «уважаемый», «привет от супруги», «подробности в письме».

Чехову хотелось поговорить с Алексеевым про желто-синий ком, длинный самоходный экипаж, голубое окошко в деревянном ящике, явившее образ Ольги-старухи, – он знал, что люди театра открыты таким наваждениям, если, конечно, не признаваться, что всё это видел сам. Алексеев, с его склонностью к визуальным эффектам, еще и для постановки что-то возьмет. Всё в топку.

Жаль только, роль Астрова Алексеев забрал себе. Все-таки он режиссер, руководитель; отдал бы сцену людям нервным, многоликим, неуловимым.

Ему представилось, как Ольга томится скукой, спускается по скрипучей лестнице, заходит к Алексееву, сама не зная, зачем пришла. Ее красота – крик отчаяния. Она как ваза, в которую боже упаси ставить живые цветы. Треснет, разобьется, не выдержит. Упрекает всех в разрушении друг друга и жаждет, чтобы кто-нибудь пришел и разметал ее жизнь. Тогда в ней что-то появится. Хоть что-то появится. К примеру, арбузная мякоть, которой можно подсластить сближение чужих.

Чехов был уверен, что Елена Андреевна, соберись она в лесничество, на свидание, вот так же ушла бы в себя. Астров бы восторгался ею, потом бы занервничал, снова вспомнил своего погибшего под хлороформом пациента. Она бы молчала, смакуя крушение своей тоски, подбирая осколки и разглядывая их на просвет.

Но ведь она не актриса, не актриса, не актриса – скрипела двуколка, увозя его на телеграф. В художественном решат, что Чехов сбрендил, – шептались черные кипарисы. Мапа подожмет губу: «Как хочешь, но это опрометчиво и глупо». Сороки будут трещать, качаясь на проводах. «Я так и знал!» – воскликнет Бунин, если зайти к нему в «Мариино» выпить.

Старик Синани, с его чутьем, возможно, и одобрил бы выбор. Он знает в Ялте всех, кроме Ольги. Мелочь, что наконец-то обошелся без мнения Исаака Абрамовича, заставила Чехова крикнуть ямщику: «Гони!».

Едва двуколка притормозила перед телеграфом, Чехов, ни на кого не обращая внимания, пробежал к девушке, попросил отбить срочную Алексееву:

«Играть будет Ольга Леонардовна Книппер. Ищите ее где хотите. Или снимаю пьесу с репертуара. Чехов».

* * *

Мамин чемодан едва поместился между кроватью и диваном, который Аня назвала «Софочкиным».

– Софа́, говоришь? Рухлядь. Я не понимаю, что это за квартира, – мама ерзала на диване, отчего пружины пели на все лады. – Руслан не дал денег нормальную снять?

– При чем тут? Это историческое место, Книппер…

– Зачем ты влезла в это издательство? Найди уже работу в офисе, господи, ты же умная была.

Мама развешивала в гардеробе свои южные наряды: льняные платья, шелковые туники, какой-то полосатый пиджак.

– Он тебя замуж звал, я не пойму?

Золотые пуговицы стукнулись о подслеповатое зеркало. Приложив пиджак к себе, мама отшатнулась: отражение сплошь в черных язвочках.

– Мам, в душ пойдешь – там горячую воду подождать надо…

Мать смотрела на нее с жалостью. Особенно на затертые колени джинсов.

Аня положила второй ключ на стол, сунула ноги в кроссовки, выскочила за дверь.

Успокоилась она только на Кирова. Шла по улице нарочно медленно, вдох-выдох, но чувствовала, как тянет горло, когда переглатываешь. Дважды возле нее притормозила маршрутка № 9: садись-подбросим. Она только головой помотала. Блеснул серебристый купол с крестом и угол белой стены.

Аня поднялась к храму Великомученика Федора Тирона. Ялтинцы называют его «Федоровская церковь». За калиткой курили несколько мужчин в темных пиджаках. Из храма, стоявшего задом к калитке, неслось заупокойное: «Души их во благих водворятся». Аня прошла по мощеной дорожке, приблизилась к открытым церковным дверям. Фотографировала паутину, штопавшую треснутую по углам штукатурку. И тут на нее зашикали: «В сторонку, девушка! В сторонку». Те, что курили, теперь выносили на плечах гроб. Снизу, булькая и взрыкивая, подползала к ограде газель. В притворе были сложены мешки невыносимо лилового цвета, крупно надписанные «Штукатурка цементная». Процессия едва протиснулась, мешки чиркнули по брючинам мужчин. Из церкви вышли старуха, женщина в черной шляпе, двое подростков, девушки в темных очках, шепотом обсуждавшие нянечек в детском саду, и рыжий священник.

Аня прошла внутрь. В храме – никого. Но ощущение, что отсюда только что вынесли покойника, было сильнее чьего-то присутствия.

Ближе к алтарю – окна в пол, сплошь заставленные горшками герани и пальмами в кадках, как в поселковой школе. Возле цветов, перегородив правый придел, растопырилась сушилка для белья. На ней сохли белые полотенца и какая-то наволочка с больничной, поблекшей печатью. Ане захотелось выбросить всё это