Человек из народа - Чинуа Ачебе

Я представил себе, как отец, нацепив на нос очки, которым он теперь редко находил применение, внимательно читает бумагу, а потом, отложив очки в сторону, предлагает непрошеному гостю убираться, покуда цел. И гость, как видно, тотчас поспешил убраться – он даже оставил бумагу на столе.

– Вы совершили сегодня большую ошибку, – сказал я отцу.

– Разве, по-твоему, я хоть что-нибудь в жизни делал как надо?

– Я говорю о бумаге, которую вы отказались подписать.

С минуту помолчав, он ответил:

– Возможно, ты прав, но достойный человек не отрекается назавтра от того, что говорил вчера, – у нас так не поступают. Я принимал твоих друзей в своем доме, и я не стану этого отрицать.

Ты отстал от века, отец, подумал я. Достойные люди теперь попросту забывают то, что они говорили вчера. И я впервые осознал, что никогда не был достаточно близок с отцом, чтобы по-настоящему понять его. Я составил себе о нем превратное представление, исходя из случайных фактов, которыми располагал. Но разве в эту минуту передо мной стоял тот же окружной толмач, который, пользуясь невежеством своих нищих и неграмотных соотечественников, сколотил себе состояние и просадил его на вино и многочисленных жен? Или, быть может, я всегда судил о нем неверно и однобоко? Но так или иначе, мне было сейчас не до переоценок – на то есть налоговая инспекция.

– Одно я хочу тебе сказать, – вдруг заметил отец, – ты всю эту кашу заварил, ты и расхлебывай. С сегодняшнего дня все извещения о налогах я буду передавать тебе.

– Ну, это пустяки, – сказал я и подумал, что это еще и в самом деле не самое страшное.

Сам не знаю, зачем я отправился на предвыборный митинг Нанги. Быть может, я надеялся перенять у соперника какой-нибудь трюк, чтобы потом использовать его в борьбе против него, а может, я сделал это из чистого любопытства, которое, как известно, до добра не доводит. Как бы там ни было, я поехал. Правда, я позаботился о том, чтобы остаться неузнанным – надел шляпу и темные очки. Еще я подумал было взять с собой Бонифация и его молодцов, но решил, что они только будут привлекать к себе внимание, а тогда уж недолго и до беды. Итак, я отправился один.

Оставив машину возле почты, я прошел пешком ярдов триста до здания суда, во дворе которого должен был состояться митинг. По моим часам было начало пятого. Даже если бы я плохо ориентировался в Анате, я без труда нашел бы дорогу, потому что со стороны суда доносились пальба и барабанный бой. К тому же туда направлялись толпы людей. Подойдя ближе, я услышал звуки духового оркестра – без сомнения, это старались учащиеся анатской школы. Я обогнал нескольких человек, которых знал в лицо и которые, конечно, не могли меня не помнить – ведь еще совсем недавно я учительствовал в их деревне, но никто даже не обернулся в мою сторону, из чего я заключил, что мой маскарад удался. Одним из этих людей был Джошиа, разорившийся торговец. В те дни он ходил жалкий, как мокрая курица.

Свернув во двор, где должен был проходить митинг, я сразу увидел Нангу – он восседал со своей свитой на высоком, крепко сколоченном помосте из свежевыструганных досок. Разумеется, такие детали, как новые доски, я разглядел уже потом, когда энергично протискивался сквозь толпу, несмотря на брань, летевшую мне вслед. Сначала я увидел перед собой лишь одно: рядом с Нангой сидела Эдна, совсем как в тот первый день, – скромная послушница, неизвестно каким образом оказавшаяся среди этих людей. При виде ее я, забыв обо всем, ринулся к помосту. По другую сторону от Нанги сидела его жена. Кроме нее и Эдны, на помосте были пока только мужчины, но некоторые стулья еще пустовали. Я остановился так, чтобы можно было через головы людей наблюдать за министром и его свитой, не привлекая к себе их внимания.

Помост окружали типчики из тех, кого обычно использует полиция для различного рода сомнительных услуг. Среди них был и одноглазый Дого. Разумеется, тут же толклись и нангардисты с плакатами, вырядившиеся по такому случаю в зеленые шелковые ковбойки. Однако ни на одном из плакатов не было моего имени, напрасно я тогда сболтнул об этом Нанге. У самого помоста стояло с полдюжины полицейских – на всякий случай, хотя при столь дружелюбно настроенной аудитории инцидентов ожидать не приходилось.

Я задыхался от едкого запаха человеческого пота и не мог дождаться, когда митинг наконец начнется.

Нанга, в белоснежном одеянии, бодрый и свежий, сиял своей неизменной улыбкой. Его жена, очень величественная в голубом бархатном платье, облегающем ее пышные формы, обмахивалась треугольным японским веером, слишком маленьким, чтобы оправдывать свое назначение. Время от времени она, оттянув ворот платья, дула себе на грудь. Эдна сидела с отсутствующим видом.

Наконец появились первые признаки того, что митинг скоро начнется. Партийный функционер в зеленой шапочке с буквами ПНС пошептался с Нангой, и тот, взглянув на часы, кивнул. Человек в зеленой шапочке схватил микрофон и начал его проверять. Усиленный репродукторами голос вызвал смятение в толпе, но все тут же расхохотались над собственным испугом. Что-то, очевидно, не ладилось, потому что голос в репродукторах сменился протяжным пронзительным свистом. Но вскоре свист прекратился, функционер в шапочке ПНС сосчитал от одного до десяти, и в толпе опять засмеялись. Потом он представился как член комитета партии и сказал:

– Человека, которого мы выдвигаем в кандидаты, нет необходимости представлять (еще бы, черт возьми! – подумал я). Это не кто иной, как наш достопочтенный министр, доктор наук (авансом!) мистер Нанга.

Я не стал слушать длинный перечень заслуг Нанги не только потому, что знал его наизусть, но и потому, что этот тип из партийного комитета, видно, сам давно оглох от собственного крика и не считал нужным щадить барабанные перепонки других. Я заткнул уши и в ожидании речи Нанги дал волю своему воображению. А что, если протиснуться вперед, взобраться на украшенную пальмовыми листьями трибуну, вырвать микрофон из жирных пальцев разболтавшегося фигляра и сказать людям, всей этой презренной толпе, что великий человек, которого они встречают громом оркестра и барабанным боем, – Достопочтенный Жулик? Впрочем, все они это знают и без меня. Мои слова не были бы новостью ни для кого, даже для скромной послушницы, сидевшей рядом с министром. Меня только подняли бы на смех. Что за дурак! – сказали бы обо мне. Откуда он взялся? Где он был, когда белые набивали себе карманы, и что он сделал, чтобы этому помешать? Где он был, когда Нанга боролся против белых, изгонял их из нашей страны? Почему он не хочет, чтобы храбрый воин воспользовался плодами своей победы? Будь он на месте Нанги, разве сам он поступил бы иначе?

Но, разумеется, никто не стал бы задавать мне эти риторические вопросы. Скорее всего дело ограничилось бы парой ударов кулаком по черепу…

Я предавался этим праздным размышлениям, как вдруг увидел, что Джошиа поднялся на помост, подошел к Нанге и шепнул ему что-то па ухо. Тот вскочил и принялся шарить взглядом по толпе. Джошиа указал в мою сторону. Я тотчас повернулся и стал отчаянно проталкиваться назад, не помня себя от страха. Мне казалось, что я просто топчусь на месте. Внезапно взревели репродукторы: всех присутствующих призывали задержать человека в шляпе и темных очках. Я сдернул с головы шляпу и продвинулся еще немного. Потом кто-то неуверенно попытался схватить меня сзади, но я вырвался и продолжал протискиваться сквозь толпу.

– Немедленно задержите вора, не дайте ему уйти! – снова загремели репродукторы. Руки, цеплявшиеся за меня, обрели решительность, и какая-то фигура выросла передо мной, преградив мне путь. Но я уже и не пытался вырваться, я должен был узнать, кто посмел назвать меня вором. Я обернулся, и меня стали со всех сторон подталкивать к помосту.

– Одили Великий, – сказал Нанга и громко объявил в микрофон: – Друзья мои, этот мальчишка хочет занять мое место.

Его слова были встречены взрывом негодования, послышались изумленные возгласы и издевательский смех.

– Лезь сюда, – сказал Нанга. – Пусть люди посмотрят на тебя.

Меня вытолкнули на помост. Поднимаясь по ступенькам, я успел заметить, что Эдна закрыла лицо руками.

– Братья и сестры, – снова обратился Нанга к толпе, – я хочу, чтобы вы знали: этот мальчишка вздумал подкапываться под меня. Он жил у меня в Бори, ел мой хлеб и пил мое вино, а теперь вместо благодарности замышляет выгнать меня из моего собственного дома.

Толпа вновь угрожающе зашумела. Но весь страх с меня как рукой сняло, я ощущал в сердце лишь холодную, неведомую мне дотоле отвагу. Я смотрел, как Нанга, упоенный собственным красноречием, с микрофоном в руке расхаживает по помосту, и чувство превосходства над ним делало меня неуязвимым.

– Я слышу, многие из вас спрашивают, кто он такой, – продолжал Нанга. – Я вам скажу. Когда-то он был моим учеником. Я научил его грамоте, я пригласил его в свой дом и хотел устроить ему поездку в Англию. Да, я признаю свою вину, не он явился ко мпе, а я его пригласил. Вы вправе упрекнуть меня… – Такое неслыханное предательство вызвало новый взрыв возмущения в толпе. – Но этого еще мало, он пытался отнять у меня девушку, за которую я заплатил полный выкуп, не говоря уже о прочих расходах, и которая по нашим законам считается моей женой. Вот эта девушка. – Он подошел к Эдне и отнял ее руки от лица. – Он пытался отобрать у меня эту девушку. Она закрывает лицо от стыда. К счастью, моя жена узнала о его проделках и вовремя предупредила меня. – Он повернулся в мою сторону и обратился ко мне: – Одили Великий! Так ты, значит, снова пришел ко мне! Ты, я вижу, не трус. А может, тебе захотелось взглянуть на Эдну? Наверное, так! А ну-ка подойди к микрофону и скажи народу, зачем ты пришел, люди ждут твоего ответа. – И он сунул микрофон мне под нос.