Алая радуга - Сергей Иванович Черепанов

балагане. Вернее, в балагане находились только голова и туловище тракториста, а ноги, прикрытые попоной, торчали наружу. На Баской елани, под старой березой, стоял трактор, а шагах в двух от него скупо светился костер, заправленный корьем и гнилушками, чтобы дымом отогнать беснующиеся комариные стаи. Время от времени огонек вспыхивал ярче, выхватывая из темноты фигуру безмолвно сидящего возле костра Ивана Якуни, освещал его задумчивое, сосредоточенное лицо, бороду, лежащее рядом с ним дробовое ружье.

За Марьиным болотом всю ночь выла волчица, по-видимому, созывала к логову тявкающих в камышах волчат. Ухал филин. Несколько раз над Баской еланью пронеслась сова, потом на дне оврага, в протоке, соединяющей Марьино болото с Каменным озерком, крякнула и забила крыльями по воде дикая утка.

Якуне было не до сна. Одолевал его все один и тот же, давным давно надоевший, набивший оскомину проклятый вопрос: как жить? Как все-таки избыть нужду?

Днем Якуня побывал в селе, поговорил с женой и расстроился. Кончилась в ларе последняя мука. Жена испекла из заскребышков единственную булку, разделила ее поровну: половинку детям, половинку Ивану в поле. Сама осталась без крошки. Намеревался, было, Якуня сходить в сельсовет и, как советовал Павел Иванович, подать заявление в комитет бедноты, еще раз попросить хлеба, однако не решился: совестно! Сколько же можно просить? Весной зерно получал на посев и на еду, теперь вот с помощью комитета пары поднял, хватит! Нельзя же комбеду садиться на шею со всем семейством.

Так и пробыл до рассвета в раздумьях. Когда начало брезжить, поднялся, перекинул дробовик за плечо и наладился в овраг за валежником: подходила пора будить тракториста, варить кашу.

В овраге — глухомань. По обе стороны проток — сплошные камыши, над ними — чащобы тальников, вербы, черемушника, густо опутанного буйным хмелем. Лишь кое-где торчат из оврага вершины берез и осин. На угоре высокая, уже созревшая для покоса трава, у оврага заросли иван-чая и желтой кашки.

Здесь, на опушке, показалось Якуне, будто кто-то вот только перед ним прошел по траве, примял ее, оставив за собой ровную стежку.

— Вроде, наит, человек был, — произнес он, вглядываясь в траву. — Так и есть. А куда, наит, пошто?

С вечера, пригнав трактор и остановившись ночевать близ Марьина болота, Якуня не видел по округе ни одной живой души, не замечал ночью чужого костра, и потому обнаруженный след вызвал у него подозрение.

Он вернулся назад на Баскую елань, разбудил тракториста, посоветовал быть настороже, никого к трактору и к бочкам с бензином не допускать, а сам, взяв ружье на изготовку, снова направился к оврагу.

Стежка вывела его к протоке. Тут за черемушником, почти в камышах, он неожиданно наткнулся на большой островерхий балаган, сложенный из жердей и надежно укрытый чащобой. Возле него, с поднятыми кверху оглоблями и тоже укрытая чащей, торчала пустая телега, но зато внутри балагана, сколько позволяло место все было забито мешками с зерном.

— Вот так притча! — почесав в затылке, удивился Иван Якуня. — Шел, наит, за злодеем, а набрел на клад. — Потом, сложив ладони трубочкой, крикнул: — Эй, крещеные, кто тут есть? Выходи!

На его зов никто не отозвался, но он, не поверив молчанию, обошел все тальники вокруг балагана. Действительно, никого не было. Тогда он вытащил мешок с зерном на телегу и начал пристраивать его к себе на плечо с явным намерением поживиться находкой.

— Иван Лукич, что ты делаешь-то, побойся бога! — вдруг раздался голос из-за телеги, и вслед за тем поднялся на ноги лежавший в камышах Осип Куян, хорошо знакомый Якуне, так как жили они в одном переулке. — Небось, не твое!

Иван Якуня выронил мешок, однако не растерялся и тоном, не допускавшим возражений, скомандовал:

— Ну-ка, наит, Осип, стой там на месте! Отвечай: ты пошто здесь?

— Да опусти ружье-то, Иван Лукич! — опасливо поглядывая на него, но все же оставаясь в камыше, сказал Осип Куян. — Ненароком заденешь курок, не совладаешь, снесешь мне башку. Шутка тебе, что ли, ру-жье! Спаси Христос!

— Это ты прошел, наит, по верху, самым покосом?

— Я!

— По какому делу, наит? — еще строже спросил Якуня, продолжая держать ружье в угрожающем положении. — Варначить, что ли, собрался?

— Богом прошу: опусти ружье.

— А ты сказывай, коль спрашивают.

Оказалось, что балаган и зерно принадлежали Осипу, хотя его полевая загородка с избушкой и всеми угодьями находилась за соседней березовой рощей. Овраг был ничейный, глухой, запущенный и потому для укрытия хлеба надежный. Мешки с зерном лежали с весны, но Осип Куян все-таки постоянно тревожился, часто проводил тут ночи и дни, сторожил, терпеливо перенося комаров и страх перед волчьими выводками.

— Выходит, наит, ты такая же контра, как первоулошные! — не желая давать ему никаких скидок, определил Иван Якуня. — А еще вроде середняк, трудящий мужик! Лапу тянешь, наит, за кулаков!

— Или ты не знаешь меня, Иван Лукич? Коли я контрой бывал? Сколь с меня полагалось, сдал в казенный амбар, без сумлениев.

— А энтот, наит, пошто здесь припрятал?

— Энтот? — Осип покрутил головой и доверительно произнес: — В народе всяко болтают. Как она дальше, жизня, пойдет, поди-ко узнай! То ли колесом, то ли иначе. В Октюбе неспокойно: первоулошных потрясут, выкачают с них все, а потом, бают, за нас возьмутся.

— Вот и есть ты контра: всякому слуху веришь, как баба, наит! Теперича что же, тебя в сельсовет препроводить?

— Иван Лукич! Либо мы не суседи. Пошто в сельсовет-то?

— За хлеб, наит!

— Ведь тогда, считай, все зерно заберут.

— Не прячь!

— Спаси Христос! Лучше бы смолчал ты, Иван Лукич! Ведь, окромя энтого зерна, у меня хоть шаром покати. По себе, поди, знаешь, как без хлебушка обходиться.

— Я-то, наит, знаю, а ты, видно, не пробовал.

— Э-эх, су-сед!

— Ты меня, наит, энтим не кори! Мало что сусед!

— Ну, ладно, Иван Лукич, забирай энтот мешок с зерном, тащи домой, только смолчи, за ради Христа!

Иван Якуня нахмурился, покосился на телегу, где лежал сброшенный им мешок, и не стерпел:

— Больно дешево, наит, совесть покупаешь!

— Коли мало, то два возьми! — Но увидев, что Иван Якуня и после этого не соглашается, Осип закричал: — Какой ты сусед, язви тебя! Живодер ты! Ладно, бери хошь половину. Тут в балагане тридцать пудов, свези половину к себе, но молчи. Враг ты своему семейству, что ли?

Напоминание о семействе, которому на пропитание осталась всего лишь половина испеченной из заскребышков булки, неожиданно сбило Ивана Якуню с прочно занятой им позиции. Он заколебался. Уже виделось ему, как доставит он домой пятнадцать пудов хлеба, как сыты и