Silentium! (СИ) - Цвейг

от моего толчка, но выставил в дверной проём руку и устоял на ногах. Вытаращившись на меня во все глаза и заикаясь, Макс неверяще пробормотал:

— Я… Я впервые слышу твой голос.

Я был в таком бешенстве, что не заметил того, что мои мысли, которые заевшей пластинкой крутились в голове с того момента, как я начал трезветь, сорвались с губ вслух. Я замер и сам в замешательстве уставился на Макса, который побелел так, будто из него выкачали всю кровь.

Через долю секунды я разразился истерическим хохотом.

Словно у заведённой механической игрушки, мой рот распахнулся и стал издавать громкие крякающие звуки, которые я никак не мог заглушить. Меня дёргало от разрывающего живот неконтролируемого смеха, и я согнулся пополам, зажмурив глаза и мотая головой как ненормальный.

Я хохотал из-за того, что этот отморозок стал тем, кому я за столько лет впервые смог что-то сказать.

Я хохотал из-за того, что мои и без того слишком редкие слова были потрачены на то, чтобы выплеснуть свой гнев.

Я хохотал из-за того, что Макс теперь мог понять, что до сих пор что-то значил для меня.

Я как припадочный содрогался в конвульсиях, прошибавших каждую клетку моего тела, и никак не мог успокоиться, давясь собственным гоготом. Так могло бы продолжаться и дальше, но Макс схватил за плечи трясущегося меня и с силой прижал к себе.

Только в его болезненных, но до одури желанных объятьях я наконец-то замолк. Какое-то время меня ещё не переставало трясти, и я тяжело дышал куда-то в шею Макса, который, ослабив хватку, теперь очень осторожно обнимал меня. Лёгкими касаниями, которые мне когда-то снились, а, может, и были вполне реальными, он поглаживал меня по затылку и шептал:

— Кричи. Выскажи мне всё, что думаешь. Матерись. Унизь меня. Но, умоляю, не молчи. Я больше не могу быть один в тишине.

— Много чести будет для такого, как ты, — я упёрся рукой в грудь Макса, вынуждая его отпустить меня.

Парень растерянно, не зная, стоит ли ему попытаться вновь прикоснуться ко мне, мялся на месте. Он хотел что-то ответить, но я схватил его за подбородок и, прежде чем припасть к любимым губам, произнёс:

— Ненавижу.

Мне нужно исцелить раны, что я наношу, Но я сожгу этот мост, когда доберусь до него. Играя в русскую рулетку неисправным пистолетом, Я признаю свои грехи острым и злым языком. Как я могу попросить прощения и убрать слёзы с твоих глаз, Если каждый мой холст — шедевр, созданный из моих ошибок? Motionless In White — Masterpiece

Объявление от автора

В мыслях были шальные намётки для написания нового ориджа (небольшой спойлер для тех, кто меня уже читал и знаком с моими героями: я собираюсь написать приквел “Современного человека”, чтобы рассказать историю Фрая), но я решил с этим повременить. Моя привычка доводить начатое до конца не даёт мне оставить данную работу. Чуть меньше месяца прошло с того момента, как я закончил “Silentium!”, однако всё это время меня грызёт отвратительное ощущение того, что я слишком резко всё оборвал, слишком многое не показал, что подразумевалось, но в итоге так и не озвучилось, слишком спустил всё на самотёк. Мне казалось, что это смогут исправить планируемые экстры, но сейчас я уже точно могу сказать: нет, они вряд ли что-то исправят. Поэтому не удивляйтесь, если увидите здесь обновления и даже некоторую перетасовку глав (вероятно, перед эпилогом появятся 1–2 новые главы, которые так туда и напрашиваются). Статус будет сменён на “в процессе” и будет таковым, пока не доведу всё до ума. Надеюсь, вы позволите мне такую непоследовательность.

Глава 11

Их оглушит наружный шум

Вследствие произошедших событий я выпал из жизни почти на две недели. Возвращаться к рутинной повседневности было невероятно тяжело. За этот небольшой срок весь мир снова сжался до размеров моей комнаты, в которой я проводил часы, уставившись в потрескавшуюся штукатурку потолка. Однако, если раньше собственная квартира виделась мне крепостью, в которую никто не мог проникнуть извне, то теперь, в одночасье утратив покой из-за возможного чужого присутствия рядом, я уже больше не мог чувствовать себя в безопасности.

Лёжа на диване и всматриваясь в рисунок кривых трещин над головой, я не мог отделаться от мысли о том, что единожды покинув пределы выстроенного вокруг себя защитного барьера, я был не в состоянии воспринимать своё убежище так же, как воспринимал его прежде. Казалось, стены пульсировали, трещали и в любую секунду грозили сдвинуться с места, сминая небольшое пространство комнаты и размазывая меня в лепёшку. Я угрюмо усмехался подобным ощущениям, потому что понимал: мой разум играл со мной злую шутку, затягивая в ловушку клаустрофобии, которой я никогда в своей жизни ранее не страдал. Ещё более ясно это стало в тот момент, когда в одно утро воображение придало привычным трещинам потолка вид колючей проволоки, напоминавшей грань тонкой металлической решётки. От ужасного видения я подскочил как ужаленный. Страх сковал меня с головы до ног, потому что увиденное не только напомнило мне о моём собственном заточении в одиночестве, но и заставило судорожно вспомнить о том, что Макс просил написать на него заявление.

Как бы я ни относился к этому парню, я не находил в себе сил для того, чтобы взвалить на свои плечи груз подобного бремени. Вероятно, люди с врождённым чувством справедливости сочли бы, что я запуган или же не верю в работу правоохранительных органов, оттого и поступаю неправильно, отказываясь от того, чтобы виновный получил законное наказание. Однако моё нежелание упекать Макса за решётку было связано исключительно с убеждённостью в том, что смысл любого наказания заключается в том, чтобы преступник получил возможность переосмыслить сделанное, а вовсе не в том, чтобы он был уничтожен и растоптанный в пух и прах окончательно лишился последнего шанса на исправление совершённых ошибок. К тому же, если быть до конца честным, даже на интуитивном уровне я не мог назвать Макса преступником. Его бывшие кореша были преступниками, вероятно, некоторые из тех, кто издевался надо мной в школе, тоже могли считаться преступниками, но Макс вовсе не был опасен для общества, как и едва ли был виноват в том, что судьба сделала его слабым, из-за чего он стал подвержен инстинкту во что бы то ни стало выжить и сохранить то, что ему дорого. В конечном счёте кто-то судит человека