Итоги № 25 (2012) - Итоги Итоги

В одном из писем вахтанговцам, изводившим драматурга поправками, он уже стонал: «...В последнем акте куда я, автор, дену китайцев, муровцев, тоску и т. д.?» С первыми разобрались, а тоску из того спектакля выкинули. Ею наполнил воздух второго акта Кирилл Серебренников. В нашем по большей части черно-белом сознании мораль Булгакова трудно укладывается. Зачислив его в певцы кремовых штор по разряду антисоветских писателей, мы оскопили его не меньше гонителей. Вслед за ними требуем однозначный ответ на вопрос, сочувствует он своим героям или разоблачает: да или нет? Не услышали ахматовское: «Ты так сурово жил и до конца донес/великолепное презренье». Этот спектакль аукается с серебренниковским «Околоноля», только там режиссер мучительно преодолевал высокомерное презрение автора, сгущая черноту. Правильно здесь распевают: «У свободы только белый цвет, у свободы черных пятен нет!»

Совсем забыла сказать, что зонги исполняются в стиле берлинских кабаре 20—30-х годов. Известно, какая в Германии уже звучала музыка.

Вам и не снилось / Искусство и культура / Художественный дневник / Опера

Вам и не снилось

/  Искусство и культура /  Художественный дневник /  Опера

Премьера «Сна в летнюю ночь» в МАМТе

У этой премьеры была славная увертюра. В лучших традициях незабвенной борьбы с космополитизмом накануне премьеры наверх поступил сигнал: британский режиссер Кристофер Олден воспевает нетрадиционные сексуальные отношения, примите меры. У свежеиспеченного министра культуры Мединского хватило здравого смысла мер не принимать, однако привкус остался. Взбудораженные родители занятого в спектакле детского хора написали ответ с заголовком «Здравомыслящим людям от родителей оперных артистов», всколыхнулась сетевая общественность, премьерные ожидания накалились. Между тем корреспондент «Итогов» выяснила, что скандалы нынче не те. Пороху им не хватает. Ни блюстителей нравственности с хоругвями (как на «Благовещении» Прельжокажа), ни юнцов с унитазом (как на «Детях Розенталя» в Большом) перед спектаклем не обнаружилось. Ждали важную даму из службы контроля за оборотом наркотиков, но она не пришла. Даже толп подогретых скандалом любопытных не наблюдалось. А напрасно: в Москве после полувекового перерыва наконец-то появилась опера классика ХХ века Бенджамина Бриттена в отличной постановке. Разочарую страждущих: клубнички там нет, разве что мальчика гладят по головке, а влюбившаяся дама носится по сцене в лифчике. Упадка нравственности на сцене в разы меньше, чем в среднестатистическом «семейном» сериале. Из прихотливой пьесы Шекспира со снами, ворожбой и влюбленными, случайно меняющими партнеров, трудно было создать внятное либретто, но Бриттен и Питер Пирс с ним сладили. Именно Бриттен отдал партию Оберона контртенору, а эльфов поручил исполнять хору мальчиков. Режиссер Кристофер Олден усложнил и без того запутанный сюжет собственными идеями. Он перенес место действия в хорошую английскую школу наших дней со всей свойственной ей спецификой, и вместо античных героев населил ее коренными обитателями. Главная ссорящаяся пара, Оберон и Титания, — школьные учителя, повздорившие из-за любимого ученика. Круг «вторых влюбленных» — Лизандр, Гермия, Деметр и Елена — старшеклассники с буйными гормонами. Смирные эльфы здесь забитая мелкая школота, готовая превратиться в посланцев Матрицы. Околдованные сном детки при случае привязывают однокашника к стене, чтоб не буянил. Парочки ведут возвышенные разговоры о зеленом лесном склоне на фоне оцинкованных баков школьных задворок. Речитативы Пэка неотличимы от скаутских речовок, а самодеятельный театр ремесленников, причастных к школе как обслуга, напоминает клуб любителей ролевых игр. И, главное, все перипетии сюжета от ссоры Оберона с Титанией до относительно счастливого финала с тремя свадьбами ощущаются как морок, наваждение и, в конечном счете, полный фирменного британского абсурда хоррор. Он то упрятан в пластику героев, то проступает в дыме школьного пожара. Налицо ее величество традиция, поддержанная с талантом и тактом. Если Шекспир был для Бриттена не догмой, а руководством к действию, то и Бриттен для Кристофера Олдена не икона, а направление движения. Внимательная и чуткая режиссура дополняет и усложняет прежних авторов, наращивает смыслы, выворачивает в странные параллели. Вряд ли постановщик полагал, что возня старшеклассников на школьном дворе напомнит ироничную Impressing the Czar Уильяма Форсайта, а умница-манипулятор Оберон — одного из самых популярных героев современной культуры Стивена Фрая.

Ансамбль солистов и оркестр с дирижером Уильямом Лейси звучат так, будто всю жизнь исполняли только Бриттена. Разве что добавить, что «Сон…» вообще-то совместная постановка с Английской национальной оперой, мировая премьера которой с успехом прошла в Лондоне год назад. МАМТ знал, что приобретает качественный продукт. Жаль, борцы с космополитизмом не в курсе. Ну их-то уже не перевоспитаешь — даже на хороших образцах.

В огне не горит / Искусство и культура / Художественный дневник / Выставка

В огне не горит

/  Искусство и культура /  Художественный дневник /  Выставка

В «Новом Манеже» открылась выставка Анатолия Зверева

Большинство работ на выставке «Зверев в огне» собраны Георгием Костаки, одним из крупнейших коллекционеров русского авангарда. Ранее они считались утраченными — почти вся его коллекция погибла во время пожара на даче. Зверевские же произведения сохранились в кладовке — они обгорели, а при тушении были залиты водой. На протяжении многих лет над ними трудились реставраторы, которые решили не восстанавливать сгоревшие участки, оставив обгоревшие края. Удивительно, но пожар не сильно повредил полотна: они изначально были написаны подручными средствами — Зверев использовал то палки, то веники вместо кисти, то гуталин вместо краски. Он брал первую попавшуюся бумагу, черкал и царапал по ней — превращал работу над портретом в настоящий хеппенинг, — такая техника в действии поражала заказчиков, равно как и ее результат. Парой росчерков он добивался потрясающего психологизма и портретного сходства.

Зверев — идеальный образ советского художника в советском романтическом представлении: талантливый, пьяный, живущий без прописки. Тем самым он демонстрировал кажущуюся невозможной степень свободы — отказываясь от семьи и постоянной работы, даже квартиры. Его свободе завидовали, он стал настоящей легендой советского времени, воплощением независимых, подпольных тенденций в искусстве. Ведя кочевой образ жизни и имея неизбежные проблемы с милицией, он нуждался в защитниках — людях, которые буквально каждый вечер его принимали, кормили и обеспечивали ему ночлег. Одним из них как раз и был Георгий Костаки, у которого художник проводил много времени. Благодарил Зверев в основном картинами. Бесконечные семейные портреты, портреты жен и детей — эти вещи помогали ему держаться на плаву. Однако помимо необходимости понравиться он сталкивался с еще более жестким, чем диктат пролеткульта, диктатом вкуса заказчика, поэтому его женщины обязательно выходили красавицами, а мужчины — поэтами. Зверев сам не раз называл свои поздние работы халтурой: «Я был художником до 1960-х годов, а после… стал народным художником!» Для него это была сознательная и необходимая уступка перед своим талантом, во имя свободы. И хотя в коллекции Костаки много острых, на грани экспрессионизма, вещей, эту грань Зверев не переступил. Не совершив революции в искусстве, остался скорее в русле 30-х годов, продолжая линию акварелиста Артура Фонвизина.

И все же многие художники-революционеры вспоминают о нем с неподдельным уважением. Так, в фильме, демонстрирующемся на выставке, звезды советского нонконформизма Дмитрий Плавинский и Владимир Немухин восторженно рассказывают о своем общении со Зверевым, о его эксцентричной манере держать себя и о странностях характера. Для них он и есть единственный настоящий художник.

В советское время, при общей скованности жизни, искусство оказалось единственным выходом в сферу свободы. А у Зверева было все наоборот, и это парадоксальная ситуация. Необходимо признать, что на волне популярности он стал салонным живописцем, и в этом его можно сравнить с Карлом Брюлловым. Писатели, артисты, музыканты, сотрудники иностранных представительств в Москве — все стремились иметь у себя в доме портрет его руки, именно поэтому еще при жизни его так много подделывали. Но подлинные картины для нас — тот след его личности, которому, к счастью, огонь и вода не помеха.