Куколка - Джон Фаулз

В: Стало быть, еще до начала поездки он сказал, что направляется в Бидефорд?

О: Да. А также просил совета в маскировке — мол, сие ему внове, а мы в притворстве понаторели. Так что мы его наставляли.

В: Где вы встретились?

О: Было решено, что днем раньше мы с Джонсом возьмем экипаж до Хаунслоу и заночуем в «Быке».

В: То бишь двадцать пятого апреля?

О: Да. Там нас ждут лошади, на которых спозаранку мы отправимся по дороге на Стейнс, где встретимся с мистером Бартоломью, его слугой и девицей. Так и вышло. Мы увидали их за милю до Стейнса.

В: Откуда они приехали?

О: Не ведаю, сэр, об том ничего не говорилось. Может, переночевали в Стейнсе, выехали, а затем повернули обратно. Во всяком случае, компания наша в городе не останавливалась.

В: Встретились без происшествий?

О: Безо всяких. Не скрою, в душе имелось легкое томленье, как перед приятным, но рискованным приключеньем.

В: Что вам заплатили до начала путешествия?

О: Согласно уговору, я получил свой и Джонсов задатки. На расходы.

В: Сколько?

О: Десять монет мне, одну — Джонсу. Золотом.

В: А остальное?

О: В последний день со мной рассчитались векселем, который я обналичил.

В: Где?

О: У мистера Бэрроу с Ломбард-стрит.

В: Тот, что торгует с Россией?

О: Он самый.

В: Идем дальше. Мелочи отбросьте. Подробно изложите, как вы поняли, что мистер Бартоломью не тот, за кого себя выдает.

О: Скажу по чести, подозренья не замешкались. И часу не проехали, как доверье мое пошатнулось. Я следовал за Джонсом, кто буксировал вьючную лошадь. Есть разговор, шепнул мой выпивоха, но ежели недосуг, язык попридержу. Говори, разрешил я. Глянув на девицу, что амазонкой ехала с Диком, он и говорит: мистер Лейси, говорит, кажись, я уже видал сию дамочку, но только, сдается мне, никакая она не служанка. И рассказывает, что два-три месяца назад видел, как она входила в бордель, что за Сент-Джеймсом. Бывший с ним приятель поведал, что девица сия лакомый — извинюсь за выраженье — кусочек в заведенье, кое попросту кличут «У мамаши Клейборн». Вообразите, как я был ошарашен, сэр! «Да верно ль?» — наседаю на Джонса. Тот завилял: поклясться не могу, ибо видел мельком, да еще при факеле, может, и обознался, но уж больно похожа. Признаться, я оторопел, мистер Аскью. Слыхал я об доходах от сего ремесла и об том, что знакомым сластолюбцам бандерши поставляют девок на дом, но в голове не укладывалось, чтоб этакую мамзель отправили в дальнюю поездку. Да и зачем? Мерзко думать, что мистер Б. меня так подло обманул, к тому ж немыслимо, чтоб известная шлюха вдруг нанялась в служанки. Короче, сэр, я сказал Джонсу, что он определенно ошибся, но при удобном случае пусть порасспросит девицу — может, что и прояснится.

В: Не знал ли Джонс прозвища той шлюхи?

О: Ни клички, ни имени, сэр. Сказал лишь, что завсегдатаи окрестили ее Стыдливицей.

В: Отчего так?

О: Распаляя похотливый аппетит, всегда изображала целомудрие.

В: В строгом платье?

О: Видимо, так.

В: Джонс переговорил со служанкой?

О: Да, в тот же день. Но девица отмолчалась. Сказала только, что родом из Бристоля, да еще, мол, не терпится ей увидеть хозяйку.

В: Выходит, она была в курсе вашей мистификации?

О: Да, но говорить об ней не стала. Дескать, ей велено молчать. Чрезвычайно робка, отчитался Джонс: чуть слышно шепнет «да» иль «нет», а то и просто кивнет. Он уж сам засомневался и решил, что ошибся, — уж больно скромна. В общем, сэр, наши подозренья на время рассеялись.

В: С мистером Б. об том говорили?

О: Нет, сэр. Лишь на прощанье, об чем еще скажу.

В: С девицей он не секретничал?

О: Ни разу не подметил, сэр. Казалось, она его интересует не больше, чем сундук иль иная поклажа. Должен сказать, почти все время он ехал один и не раз просил извиненья за свою, как он выразился, угрюмую неучтивость отшельника, но просил понять, что мыслями он не здесь, а в будущем. Тогда я не придал этому значенья, сочтя его повеленье естественным для полного надежд влюбленного.

В: Таким манером он избегал докуки притворства?

О: Теперь и я так думаю.

В: В общем-то, говорить вам было не об чем?

О: Так, болтали кое об чем, ежели вдруг ехали рядом. В первый день такого и не припомню. Говорили об пейзаже, лошадях, дороге и подобном. Только не об нашей затее. Он расспрашивал меня об жизни и вроде как охотно слушал байки про моего деда и его покровителя, но, полагаю, скорее из учтивости, нежели подлинного интереса. Чем дальше мы отъезжали, тем больше он замыкался. К тому ж наш уговор запрещал мне допытываться. Я мало что выведал. Да, мистер Аскью, мой персонаж в «Опере нищего» потешался над сэром Робертом Уолполом, но, поверьте, актер на сцене и актер в жизни — два разных человека. Ей-же-ей, в тот первый день, минуя пустоши Бэгшота и Кэмберли, я вовсе не чувствовал себя Робином-Мошной, но чрезвычайно опасался встречи со своим прототипом, коей, благодаренье Богу, не случилось.

В: Пустое, Лейси, вы отвлеклись.

О: Осмелюсь возразить, сэр, не пустое. Я пересказываю нашу беседу, в коей похвально отозвался об принципе нынешнего правительства quieta non movere{100}, на что мистер Б. ответствовал неодобрительным взглядом. Я настоятельно просил его объявить свое мненье, и тогда он сказал, что сэр Роберт бесспорно хорош в управленье делами нации — ибо глупец не изловчится угождать одновременно помещикам и купцам, — однако упомянутый мною основополагающий принцип его руководства порочен. Откуда возьмется лучшая жизнь, ежели в нынешней ничего не менять? Не кажется ли мне, что божественная цель Создателя вполне ясна: мы подобны кораблю в безмерном океане времени, коему свобода передвиженья и выбора дарована вовсе не затем, чтоб вечно стоять на приколе там, где его спустили на воду. Вскоре миром будет править купеческий интерес, что уж заметен в государевых людях, чьей честности достанет на пару недель, а на месяц уже и не хватит; меркантильностью пропитаны все, от последнего лоточника до торговца-богача. Затем он печально улыбнулся и добавил: «Сказать такое отцу я не дерзну». «Отцы всегда стремятся взрастить сыновей по своему подобию», — ответил я, а он подхватил: «И до скончания века ничего не менять — увы, сие я знаю, Лейси. Сын, не склонивший голову перед родительским „Актом об корпорациях“{101}, проклят и не имеет права на существованье».

В: Об отце еще что-нибудь говорил?

О: Не упомню, сэр. Вот разве что на первой встрече сказал, что батюшка слишком суров, а в другой раз обругал его старым дураком, присовокупив, что братец ничем не лучше. Тогда же он поведал, что, в общем-то, равнодушен к политике, и привел мненье учителя математики Сондерсона{102}, у коего обучался в Кембридже: тот считал, что политика сродни облакам, застящим солнце, то бишь помеха истине.

В: С чем был согласен?

О: Так я понял. Помнится, еще он сказал, что можно б легко отказаться от трех четвертей сего мира — дескать, на его сужденье, для души в нем много лишнего. Однако больше говорил об ученом наставнике, кто, будучи слепым, силой ума одолел сей изъян, чем снискал любовь и уваженье своих подопечных.

В: Об вере и церкви высказывался?

О: Лишь однажды, сэр. Как-то раз на дороге, вернее, на обочине мы увидали вдребезги пьяного священника, над коим стоял слуга, дожидавшийся, когда его господин будет в силах оседлать коня. Мистер Б. выказал отвращенье — мол, нынче подобное слишком распространено, и посему нечего удивляться, что у подобных пастырей разбредается стадо. В дальнейшей беседе он объявил, что ненавидит лицемерье. «Господь, — сказал он, — недаром укутал свое таинство покровами, но Его посредники слишком часто их используют, чтоб закрыть глаза пастве, кою ведут к невежеству и пустым предрассудкам». Мол, он верует в спасенье души, однако на Страшном суде человеку зачтутся дела его, а не показное благочестье. Только ни одна официальная церковь сего не признает, ибо сие означало б ее отказ от земной власти и роли божественного наследника.

В: Слова вольнодумца. Вы их осудили?

О: Нет, сэр, я счел их благоразумными.

В: Благоразумно поносить официальную церковь?

О: Не церковь, но фарисеев, мистер Аскью. В нашем мире актеры не единственные лицедеи. Виноват, таков мой взгляд.