Комендантский час - Олекса Гуреев

оправдаю его доверие. И еще вынесла для себя урок: надо жить так, чтобы тебя и мертвую можно было чем-то хорошим вспомнить.

— Нечто подобное и мне думалось в тот вечер, — поддержал разговор Третьяк. — Смерть — это тяжкая утрата, но она менее страшна тем, кто оставляет по себе светлую память, как Гончаров.

Перелистывая далее страницы многотиражки, прочитали краткую информацию под рубрикой: «Пропеллеру» отвечают»:

«В бюллетене № 3 была помещена заметка о том, что хулиганы Перевальский и Ступкало остаются ненаказанными, на что нач. цеха тов. Застухов отвечает, что хулиганы уволены с работы».

— Ступкало?! — Третьяк даже вскочил с места. — Помню его, он работал в смежном цехе. Щуплый, ничтожный. А недавно мы с ним случайно встретились. И знаешь где? В райуправе, что возле Сенного базара, я приходил туда за разрешением на открытие мастерской. Пристал ко мне: давай запишемся в полицию, ты же, мол, комсомолец, надо спасать свою шкуру. Еле отделался от наглеца.

— Ты его больше ни разу не встречал? — поинтересовалась Валя.

— Нет.

— Странно. Не подослан ли куда-нибудь провокатором? Надо будет предостеречь товарищей, чтобы имели в виду эту фамилию — Ступкало.

Снова листали страницы многотиражки, говорили о заводе. Светлыми картинами проходили воспоминания — яркие, теплые. Снова вспомнили Валю Гончарова, его пламенные выступления на собраниях, вечера самодеятельности в заводском клубе, синеблузников. Вспомнили других комсомольцев: Чоповского, Коваля, совсем юного Рубаку... Где они сейчас? Куда забросила их война? Ни с кем из них ни разу не встретились на улицах Киева, значит, работают где-то в глубоком тылу, эвакуировавшись туда с заводом, или воюют на фронте. Вспомнили комсомольскую свадьбу у Ратушного...

— Мне было тогда семнадцать, — вздохнула Валя.

— А мне двадцать один, — откликнулся Третьяк.

Валя размечталась:

— Вспоминаю свое детство теперь, словно смотрю в глубокий-глубокий колодец, на дне которого таинственно поблескивает вода. Леня, разве могли мы допустить тогда, работая на заводе, что доживем до сорок первого года, и вспыхнет война, и что мы станем подпольщиками, а дружба наша расцветет именно в этих суровых условиях. Да еще какая дружба! Когда каждый готов пожертвовать своей жизнью для спасения товарища. — Отложила газету в сторону, ниже опустила голову. — Леня, хочу тебе кое-что сказать. Но сперва дай слово, что ты не осудишь меня и не будешь надо мной смеяться. Я по-дружески.

— Говори, Валя. Со мною можешь быть во всем откровенной.

— Пришла мне в голову забавная мысль. Что, если бы я перешла к вам, жила бы в комнате твоей мамы. Поверь, я долго так не выдержу — одна в четырех стенах, да еще кругом ночь оккупации, враги. А двоим нам будет и веселее, и безопаснее. Кому в голову придет мысль, что мы построили семью, как подпольщики? Затем, когда дождемся конца войны, я не буду тебе навязываться и, если ты пожелаешь, оставлю тебя. Даю тебе честное слово.

Он подумал: «А верно, нас так объединила общая работа в подполье, опасности, подстерегающие на каждом шагу. Какие узы могут быть более крепкими? К тому же мы не знаем, что случится с нами сегодня, завтра, через два дня...»

— Я согласен, Валя, — не колеблясь ответил Третьяк. — Поговорю с мамой, и переходи. Я не буду и спрашивать у нее разрешения — это мое личное дело, прямо скажу. Тебе ведь тоже интересно знать, как она к тому отнесется.

— Разумеется, — согласилась Валя. — Если Мария Тимофеевна будет возражать, я не стану идти против ее воли. Это недопустимо. Тем более что мы не имеем в виду женитьбу.

— Она согласится, Валя.

Этот день мог быть одним из самых счастливых в Валиной жизни. Мог быть... Они уже начали думать о будущем и в первое мгновение даже вздрогнули, услышав в смежной комнате незнакомый женский голос:

— Мне нужен Третьяк. Он дома?

— Пройдите сюда, — ответила мать.

Раздались шаги, потом стук в дверь:

— Можно?

Вошла девушка в синем пальто и в синей шапочке, гармонировавшими с синевой ее глаз. Она смотрела настороженно: не ошиблась ли адресом? Но Третьяк уже шел ей навстречу:

— Инна?

— Да, это я.

— Наконец! — Он представил ее Вале: — Студентка театрального института, комсомолка, родители эвакуировались на восток, а она работала в колхозе и отстала. Мы вместе шли в Киев с беженцами. — Представил Валю: — Моя знакомая, вместе работали на заводе, Валя Прилуцкая. Раздевайся, Инна. — Взял у девушки пальто, повесил на крюк у двери. — Выходит, не забыла моего адреса, попала точно. Хвалю за верность данному слову. Как живешь?

Тот же нежный и чистый голос, полные, будто слегка припухшие губы с резко очерченными углами. Знакомое бордовое платье... Как хорошо, что она пришла. А он уже думал, что безвозвратно потерял ее. И жалел. Видимо, он жалел бы всю жизнь, если бы не встретил ее. Есть потери, что не забываются.

— Как живу? — Девушка окинула комнату взглядом. — Меняем что можно, тетка Люба работает.

— Ты долго не объявлялась, и я уже надеялся только на случайную встречу с тобой, — проговорил Третьяк. — Но ведь известно, что, если очень хочешь кого-то встретить, не встретишь. Правда, Валя? — Он хотел и Валю подключить к разговору.

— Правда, — безразлично ответила она.

— По Киеву теперь и ходить страшно, — добавила Инна, чувствуя себя уже совсем раскованно, как среди друзей. — Ко мне недавно пристал немецкий офицер. Говоит: «Вы хорошенькая, фрейлен, разрешите с вами познакомиться». Пытался увлечь меня в сквер, но я чуть было не дала ему сумочкой по физиономии. Вырвалась и убежала.

— Будь осторожна, Инна, — посоветовал Третьяк. — На тебя не один может обратить внимание. Обходи их десятой дорогой.

— Я и обхожу. Плохо быть красивой.

— Почему плохо? Надо только уметь пользоваться своей красотой...

— Как это — уметь? — с подкупающей искренностью спросила Инна.

Валя не выдержала:

— Значит, быть рассудительной.

— То есть чтобы ум брал верх над чувствами, — пояснил Третьяк.

— А-а...

«Он влюбленно смотрит на нее, она ему явно нравится, — с болью в сердце подумала Валя, наблюдая за Третьяком. Об