В нескольких шагах граница... - Лайош Мештерхази

Как я узнал позднее, он благополучно приехал в Москву к Ленину.

А я, пустившись в обратный путь, был задержан. На привокзальной площади в ожидании поездов скопилось не менее тысячи человек, главным образом евреев, спасающихся от погромов; и вот эту площадь оцепил отряд конных казаков и принялся топтать людей лошадьми. Я вскарабкался на дерево, ибо стоял с краю и первым подвергся избиению. Кое-кому удалось укрыться в вокзале, кое-кто спасся бегством. Это было настоящее сражение, хоть оно и продолжалось всего несколько минут; площадь опустела в мгновение ока, остались лишь убитые и раненые – было их около сотни. Солдаты тотчас занялись мародерством: снимали одежду, стаскивали сапоги, шарили по карманам и грызлись меж собой из-за добычи. Смеркалось; голое дерево, на котором я сидел, было плохим укрытием. «От него мало пользы, – подумал я. – Спущусь и попытаюсь пробраться в вокзал».

Тут подо мной подломился сук, я грохнулся наземь и угодил прямо в лапы к офицеру, который, как выяснилось, давно мечтал поймать шпиона. Был он, разумеется, вдребезги пьян, и во хмелю ему показалось, что давнишнее его желание сбылось. Я знал по-польски и по-украински всего несколько слов, и он очень скоро обнаружил, что его пленник – не местный. Он поволок меня в казарму и позвал переводчика. Мне удалось довольно складно рассказать о том, что я военнопленный и держу путь домой, в Венгрию. Впрочем, я мог говорить что угодно – так или иначе мне был обеспечен смертный приговор.

Меня втолкнули в казарму, которая прежде, как видно, служила сараем для дров или угля. Собралось нас там человек двадцать. Все мы наутро ждали казни. Кроме грабежей и убийств, совершавшихся прямо на улице, негодяи белогвардейцы практиковали также казни «по закону» и совершали их во множестве ежедневно. Человеческую жизнь они не ставили ни во что, им было все равно, убить ли человека, раздавить ли червя.

Однако большая семья Лебовича, как оказалось, не упускала меня из виду. То ли смекнули они, какая мне угрожает опасность, то ли приметил один из многочисленных внуков, когда меня отводили в казарму, не знаю. Как бы там ни было, а ночью у сарая мы услышали странный шум, словно бы кто-то скреб внизу по дощатой стене. Сперва мы решили, что это крысы. Но тут послышался шепот.

Младшая дочь Лебовича, прелестная черноокая девушка с ослепительно белой кожей, просунула мне в щель саперную лопатку. Как пришла ей в голову эта мысль, не знаю. Хотя в Стрые постоянные гонения многому научили людей. Проникнуть по крыше дома, через заборы во двор казармы, переоборудованной, кстати сказать, из школы, было делом отнюдь не легким, а совершила его в морозную звездную ночь совсем молоденькая девушка – и это было удивительно.

Получив лопатку, мы, арестованные, тотчас принялись за работу. Она не спорилась. Земля промерзла и была как камень, лопатка то и дело зазубривалась, и, кроме того, надо было соблюдать величайшую осторожность – по другую сторону сарая, у двери, стоял часовой. Мы работали по очереди. И, должно быть, не раз отчаивались те, кто, свалившись от усталости, отползал в угол. Надежда, трепетавшая прежде, часто превращалась в прах. Хотя нас было двадцать, ожидавших наутро казни, но сильных духом и телом мужчин было среди нас мало. Нелегкое дело рыть в промерзшей земле траншею, в которую мог бы проскользнуть человек. Предположим, что мы б ее все-таки выдолбили, а что потом? Пока бы пробирались поодиночке, наступил бы рассвет и часовой мог все обнаружить. А попадись мы, нас долго бы пытали и мучили, прежде чем накинуть петлю. Утром, должно быть часов в пять, пролез в траншею первый из нас, юноша. Он был такой щуплый, что выглядел мальчиком лет двенадцати. Очутившись на воле, он с помощью девушки, принесшей лопатку, принялся ногтями, щепками, перочинным ножом рыть, скрести замерзшую землю, углублять отверстие снаружи. Приблизительно к половине шестого мы могли отправиться в путь. Часовой тем временем что-то заподозрил, заглянул в дверь и осветил сарай карманным фонариком. К счастью, нас было тогда еще много, и мы заслонили отверстие; часовой не вошел, не стал нас пересчитывать, что-то проворчал и снова запер дверь.

Когда последний из нас был уже во дворе, мы неслышно гуськом двинулись в путь. Каменный забор достигал в высоту двух метров, верх его был усыпан осколками стекла, скрепленными цементом, – проверенное средство против побегов. Накрыв стекло пиджаками, мы помогли перелезть детям, старикам и женщинам. За забором снова был двор, но, на наше счастье, обитатели дома спали. Дом этот был трехэтажный и соединялся с другим, двухэтажным, общей стеной, увитой плющом. На той стороне тоже возвышался высокий забор. Вцепившись в густые ветви плюща, мы по очереди вскарабкались на забор и только начали спрыгивать в следующий двор, как раздался отчаянный собачий лай. Лай, однако, вскоре смолк – собака услыхала тихие слова и узнала девушку – нашего проводника и спасителя. Но тут вдруг открылось окно и мужской голос позвал собаку. Мы замерли, затаили дыхание. Кто-то в это мгновение так и остался висеть на заборе, держась за плющ. Наступила такая тишина, что, казалось, пролети сейчас муха – и будет слышен шелест ее крыльев. Лишь пес, виляя хвостом, гремел железной цепью. Окно наконец закрылось, и мы, переждав еще немного, молча один за другим снова двинулись в путь. Нам еще предстояло взобраться на невысокую крышу какого-то строения, напоминавшего летнюю кухню, затем на крышу дома, спуститься по ней и там уже спрыгнуть на улицу. Мы снова разостлали на земле пиджаки, чтобы, прыгая, производить как можно меньше шума. Даже теперь, спустя многие годы, я представляю все совершенно ясно. Вот мы стоим и прислушиваемся. Каждую секунду кто-то сползает. Гоп! – прыгнул. Трое или четверо остались помогать более слабым, остальные быстро исчезали. Улочка была тиха и безлюдна. Лишь издалека, из центра города, доносились приглушенные расстоянием звуки, громыханье телег, цоканье подков, треск мотора военной машины.

Уже рассвело, когда последний из нас очутился на земле, и мы с дочерью Лебовича пустились бегом на другой конец города. Несколько дней я скрывался в подвале их дома за кучей угля, но как-то вечером, набросав второпях маршрут, я зашагал пешком по заснеженным полям и оставил наконец тот проклятый город.

Я добрался до какой-то маленькой станции и там благодаря счастливой случайности сел в поезд и доехал до Карпат – бывшей венгерской границы.

На границе я вновь застрял. Поезд дальше не шел, а пуститься наобум по занесенным снегом незнакомым карпатским дорогам означало бы то же самое, что добровольно предложить себя на съедение волкам или замерзнуть. Деньги у меня все вышли. Хорошо еще, что я не был арестован польскими пограничными властями как бродяга, подозрительная личность или шпион. В послевоенной кутерьме им, понятно, было не до меня.

Один железнодорожник давал по утрам мне чашку пустого чая, а под вечер угощал супом и позволял ночевать на складе. Холод там стоял нестерпимый, температура была ниже нуля, но все-таки стены защищали от ветра. Так я провел дней пять.

В один из дней прибыл эшелон с венграми. Это были больные и раненые военнопленные из России, которых гуманная молодая советская власть отправила на родину. Вместе с ними ехали врачи; командование возглавляли старые монархистские офицеры. Мне казалось, что в поезд попасть невозможно. Все-таки я пошел к начальнику состава, сказал, что застрял здесь из-за послевоенной неразберихи и хочу вернуться в Будапешт; я просил помочь как земляк земляку. Но он и слушать меня не хотел: у него, мол, список, он отвечает за каждого человека и домой повезет ровно столько, сколько числится по этому списку. Лишь много позднее узнал я, в чем, собственно, было дело.

В те времена так называемое «революционное» венгерское правительство строго проверяло личные дела возвращающихся из России военнопленных: искали большевистских агитаторов. Проклятые офицеры еще здесь, на границе, знали, какой гром гремит в Будапеште. Уже составлялись списки людей, подлежащих незамедлительной передаче полиции, лишь только поезд прибудет на Восточный вокзал. Неизвестных людей в эшелон не брали.

Что было делать, «закон есть закон», и я смирился. На пограничной станции паровоз отцепили – он был собственностью Польши. До прибытия паровоза из Венгрии состав перевели на запасный путь. Прошло два дня, потом еще три. Тут я заметил, что те, кто был в поезде и кому я так сильно завидовал, находились в довольно странном положении: они сидели взаперти – все двери пассажирских и товарных вагонов были запломбированы; люди через окна передавали фляги и просили наполнить их водой.

Я охотно приносил им воду и таким образом познакомился с одним санитаром-ефрейтором. На другой день знакомства он спросил:

– Вы хотите вернуться домой?

– Еще бы! – ответил я. – Да вот не берут.