Мир сновидений - Эйно Лейно

— Svalta da man bar och svalta da man icke bar, det blir ju bara svaltl[32].

— Как так «слава богу»? Ведь дядюшкин-то родной язык все-таки был шведский?

— Не больше чем финский, немецкий или русский. У особ нашего сословия четыре родных языка, так же как у Якоба Аренберга[33]. Правильно он описал эти обстоятельства — насколько я мог слышать, когда у нас его читали вслух. Но вот что я скажу тебе на будущее: с госпожой Лобаченской ни на каком из известных ей языков шутить не следует.

Поезд уже торопил. Я проводил его на вокзал. И так он вновь исчез на полдесятка лет из поля моего зрения.

Одно впечатление все же неизгладимо начерталось на кинопленке моей души. Это было торжественное открытие железнодорожной ветки в Оулу осенью 1886 года, прибытие туда праздничного поезда по роскошному арочному мосту и уставленная триумфальными арками и увитая венками торжественная аллея, ведущая от вокзала до гостиницы. Должно быть, там хлопали пробки от шампанского, произносились речи в честь родины, нации, гуманности, торговли и промышленности, пара и электричества и всех тех рельсов западной культуры, каковыми она закрепила свои следы и здесь, в Ultima Thule[34].

Украшению города немало послужило теперь то, что еще пару лет назад считали величайшим на памяти горожан несчастьем: пожар, превративший берега разделяющего его надвое канала в дымящиеся руины и пепел. Иначе не было бы открытой площади и места для постройки тогдашней девы Севера, гостиницы Оулу, где теперь можно было предложить гостям — высокопоставленным и даже иностранным гостям — провести денек-другой. И без гостиницы, возможно, не было бы этого внезапного подъема Северной Эстерботнии, который был подобен десятки лет хранившемуся пенному вину, хлынувшему из горлышка бутылки.

Ведь это же был Оулу. Вот отсюда они отправлялись в полет теперь и раньше — все пламенные мысли. Отсюда вел прямой путь в Торнио и Ка-яни, в Ваасу и Стокгольм. Но то уже были геркулесовы столбы, дальше которых рассудительный человек, хоть сколько-нибудь дороживший своей должностью и положением и будучи передовым борцом за культуру, никогда не шел.

Все улицы были обрамлены горящими сальными и масляными факелами, все дома освещены, станционный перрон покрыт красным сукном, как и торцовые ступени гостиницы. Навряд ли где-либо в этих широтах встречали торжественный поезд элегантнее, проще, благороднее. И все же не без той пышности, блеска и роскоши, что лишь старые торговые фирмы и их владельцы в бакенбардах могут предложить на суд даже самого взыскательного чужестранца.

Фейерверк — пожалуй, грандиознее всех, что я впоследствии видел, — был устроен на крепостном острове напротив склона холма у городского моста. Помимо золотого и жемчужного дождя, звезд и созвездий, апокалипсических зверей и странных чудовищ, оттуда взмывали один за другим, клубясь огнем, сказочные корабли, появлялись драконы и морские змеи, киты и подводные чудища; то одни, то другие создания воображения или буквы с вензелями, а то и целые фразы взлетали в ночную темноту. Все они, естественно, приветствовались громогласными криками «ура» и аплодисментами. Но настоящий восторг разразился, когда через небосвод понесся сам украшенный венками праздничный поезд, как весть об этом памятном дне, как надежда на будущий и лучший. Матери подымали повыше дочерей, отцы — сыновей, чтобы те видели дальше их самих. С пылающими щеками возвратился я с этого воодушевляющего празднества вместе со школьной тетей.

Но по приходе домой встретили нас муки, плач и скрежет зубовный.

Этот праздник оказался и салютом беды. Последняя царила уже в первой от прихожей комнате нашей квартиры, где жило двое соседских мальчиков из Палтамо. Там сидел нынешний уездный судья Оулу, Пекка Турпейнен, окунувшись всем лицом и подбородком в наполненный ледяной водой тазик, сопя, пыхтя, ругаясь и охая.

Он подошел слишком близко к светильнику, устроенному в обыкновенной подставке для рождественской елки, где горели сало и жир, разбрасывая вокруг призрачно змеящиеся в ночи языки пламени. Сам бог огня, испугавшись сделанного, швырнул ему в лицо все свое кипящее содержимое. Не чуя' ног, стиснув зубы, он в тисках этой жгучей боли каким-то непостижимым образом все-таки добежал до дому, где на кухне смыл со щек горячий жир теплой водой, а потом налил в ковшик холодной, в которой он теперь унимал и успокаивал раны, нанесенные жестоким огнем. На лицо его было страшно взглянуть, он был как ободранная белка, только глаза живые, хоть и опаленные.

Эта история оказалась длинной, врач приходил и уходил, забинтовывал его в какой-то борный компресс, который нужно было постоянно смачивать и снова прибинтовывать. Боли не прекращались ни на минуту. Прошли недели, прежде чем раны покрылись сухой коркой, и месяцы, прежде чем он готов был опять приступить к школьным занятиям. И все же Пекке удалось сохранить за собой место первого ученика.

Но что удивительно — после такого удара злой судьбы ни следа не осталось на коже этого во всех отношениях изящного, яснолицего, с прекрасными манерами светского человека, который ныне уже пятидесятилетним приветствует вас на пороге Северного Эстерботтена.

Совершенно независимым от меня решением семейного совета судьба забросила меня на год в Оулу — обновить прежние воспоминания.

Город был все тот же. Все, что там было нового, являлось результатом душевного роста весьма уверенного в себе третьеклассника. В это входили, в числе прочего, магазин филателистики, мальчишечьи драки, катания с гор, лыжные забеги, каток и проваливания на слишком тонком льду. В школе царила война всех против всех: учеников между собой и против учителей, учителей против учеников — и так же, вероятно, между собой. Языковые распри и выпирающее отовсюду националистическое фенноманство[35] в печатных органах исчерпывающе представленное газетой К. Ф. Кивекаса[36] «Эхо», вполне могли давать для этого поводы.

Нам, ученикам только что образованного финского государственного лицея, это давало повод прежде всего к постоянным дракам с учащимися шведоязычного государственного лицея, каковые схватки обострялись на те пару часов в неделю, когда нам приходилось заниматься в последнем физкультурой и завоевывать его превосходный гимнастический зал в рукопашной битве или снежной войне у столь же упорного и зловредного неприятеля. Неизбежным местом штурмового прорыва и обороны был, естественно, школьный коридор, где пощады не просили и не давали, но где совершалось так много безымянных и бесславных геройских подвигов.

Вообще же местные школьные условия были достаточно убогими. Финноязычному лицею, в котором количество учащихся было, естественно, во много раз больше, чем в шведоязычном, приходилось ютиться в тесных съемных комнатах, где не хватало даже воздуха для дыхания и где из-за этого внезапные обмороки во время молитвы были совсем не редкостью. В то время как большой шведоязычный лицей со своим постоянно редеющим содержимым красовался на краю лучшей городской площади. С этим упущением покончено было только благодаря энергичной деятельности Г. 3. Юрьё-Коскинена[37], заставившего упомянутые школы поменяться зданиями.

Обучение в школе было формальным и устаревшим. Единственной значительной индивидуальностью там был учитель религии Магнус Розен-даль, уроки и весь облик которого напоминали нам отлитого в бронзе римлянина. Знакомство с Рид-бергом, Понтусом Викнером, Снойльски[38] и прочей скандинавской литературой, внезапно проскальзывавшее в каком-то слове или словесном обороте, заставляло интересующегося поэзией слушателя тут же навострить уши.

Для примера — его урок из первой Моисеевой Книги бытия. Никакого опроса домашнего задания, даже ни одного вопроса, но все — как бы лекция для развитых мыслителей.

Главным содержанием речи было примерно вот что: «В этой книге сперва говорится: «в начале». Где — в начале, в начале чего? В начале времени. Ибо человек живет в настоящем времени, а не в вечности. Затем там сказано: «и стал свет». Как мог свет настать прежде луны, солнца и всех светил небесных? Не один современный знаток естественных наук останавливался перед этим в недоумении, более же крупные исследователи пошли дальше и глубже, раскрыв перед нами и по сию пору таинственный мир электричества. Так слово в слово подтверждается рассказ о сотворении мира, точно совпадая также и с научным естествознанием, хотя и проповедуя отдельные его истины своими великими символами».

И т. д. и т. п. В той классной комнате ты бы услышал, как падает иголка. Так с нами никто еще не разговаривал. Еще никто не обращался с нами как с развитыми индивидуумами и людьми, ищущими истину.