Мещанка - Николай Васильевич Серов

не мастер, скажем. Надо учиться. А как? Двое детей, скажем, у человека. Их надо и проводить в школу или в садик, и встретить, и накормить, и другое прочее. Когда же за книгой сидеть? Здесь мы у себя решаем так: из трех участков, положенных мастеру по расписанию, сделать два, а мастеров иметь три. Таким образом каждый будет иметь два дня свободных, чтобы сидеть с книгами.

— Это не положено! — крикнули с мест.

— Положено делать все, что полезно, хорошо и правильно. Думаю, что так будет правильно пока. А там что-нибудь и вообще измениться может.

Вопросов было много. Спрашивали и о тумбочках в общежитии, и о том, откроется ли филиал института при заводе, и о спортивном инвентаре, и о многом еще.

* * *

Расходились поздно. Павел Васильевич шел с Вороновым освещенной улицей поселка и молчал. Молчал и секретарь. Оба были довольны.

Неожиданно Павел Васильевич увидел Надю. Она ждала его на перекрестке улиц. Он сейчас же подошел, встревоженный.

— Что-нибудь случилось? — спросил сразу, еще не здороваясь.

— Нет. Я слушала тебя.

— Вот как! — удивился он. — А я не видел тебя.

— Ну, тебе было не до этого.

— Да, это правда, — признался он. — А вот Николай Иванович. Познакомьтесь.

— Мы знакомы. В одном цехе работали.

— Ну тогда пошли.

— Да нет уж, мне сворачивать пора, — проговорил Воронов. — До свиданья.

— Прямо извелась вся за тебя, — проговорила Надя, когда они остались вдвоем. — И обида даже взяла.

— Обида? Это на что же? — удивился Павел Васильевич.

— На тебя, конечно. Гордости в тебе мало, вот что. Над тобой смеются, а ты с ними готов в обнимку пойти. И вообще ты — директор, и не обязательно с каждым объясняться.

— Ну, в этом ты не права. В данном случае я знаю одну гордость — это гордость за дело моих рук и моего ума. Претензий же у меня к этой молодежи нет. И обижаться не на что. Они пришли в клуб с болью своих душ, со своими думами. Почему бы и в обнимку с ними не пройти? Не понимаю. Я просто доволен.

— Странный ты. Ну что это тебе дает? Переживания? Ты хозяин здесь. Сказал — и точка. Не разрешения же у них просить на каждый шаг.

— Пойми, Надя, что я не хозяин. Завод и мой, и твой, и каждого рабочего. Это аксиома, это фраза, скажешь ты. Пусть будет так. Но ничего нельзя сделать, если люди бунтуют в душе против твоих действий. Надо, чтобы поняли, поддержали, стали рядом, а не придавливать их.

— Ну, и ты убежден, что те, кого не ставишь на должности, после твоего разговора в клубе станут с тобою рядом? — усмехнулась она.

— Я хотел, чтобы они поняли, как надо жить. А там, может, и встанут. И я верю, что встанут. По крайней мере, на свое место на работе встанут. А это тоже чего-то стоит. Да и речь не о них только, а обо всех шла.

— Опять все, — вздохнула она. — А я о тебе говорю. Стоит на сцене, как ошпаренный. А мне, думаешь…

Она не договорила, но он уже простил ей все. Она любила его и думала о нем, ну, а слово… Главное все-таки чувство. За него можно простить многое.

Они шли засыпа́вшим поселком, не выбирая улиц, потому что им надо было просто быть вдвоем, а не прийти куда-то. Улица кончилась. Впереди было поле. Прошли немного дорогой и свернули в сторону к логу, который угадывался по кустам ивняка, поднимавшимся над рожью. Это был неглубокий, заросший только по краям полевой ложок. Они часто бывали здесь. Удобно было сидеть рядом на крутых склонах, свесив ноги, как на стуле. Защищенное рожью, это место было не измято, не вытоптано, как многие другие рядом с поселком. Главное же — сюда как будто никто не ходил.

Павел Васильевич скинул пиджак, постелил его на склоне прямо в россыпи колокольчиков, и они сели. Ветер шумел во ржи и трепал верхушки кустов, а здесь было, как всегда, покойно, ни одна былинка не колыхалась.

— Надя, — тихо проговорил Павел Васильевич.

Она повернулась к нему. Он обнял ее и стал целовать ее милое лицо, ее глаза, щеки.

— Не надо, не надо… — слабо просила она, но не обижалась и не уходила. Она точно дразнила его, и он весь находился во власти неудержимого влечения к ней. И уже не помнил себя. А она играла им, как хотела. И игра эта нравилась ей. Наслаждаясь своею властью над ним, она давала ему время почувствовать, что без ее желания нельзя делать ничего, и только потом снова подпускала его к себе. Павла Васильевича волновала, трогала, радовала и печалила эта ее игра, в зависимости от того, в каком положении он в ней оказывался. Он любил…

— Пора домой, — неожиданно сказала Надя.

— Почему? — и удивился, и огорчился Павел Васильевич. — Еще рано.

— А погляди-ка, уже три часа утра.

Действительно, было три часа. Павел Васильевич не заметил времени. А Надя неожиданно зевнула.

— Спать хочется, — призналась она. — На работу скоро.

— Да, да, — отвечал Павел Васильевич, пораженный тем, что сейчас, после этой незаметно пролетевшей ночи, такой взволнованной и радостной для него, она так неожиданно откровенно зевает. Но она положила ему на плечи руки и, улыбнувшись, сказала:

— И тебе ведь спать пора, мать, наверное, заждалась… Завтра встретимся.

— Конечно, конечно, — согласился он.

— И еще я тебе хочу кое-что сказать, Паша.

— Говори.

— У меня послезавтра день рождения, придешь?

— Неудобно, Надя.

— Почему? — удивилась она.

— Не обижайся. Я не потому, что стесняюсь тебя или еще что, но твоя мать, другие люди… Не знаю… Мне просто неловко.

— Ну вот еще. Я хочу, чтобы ты пришел! — требовательно и капризно сказала она. — Я этого хочу! Если любишь — придешь. — И, повернувшись, пошла прочь.

Он догнал ее, просил не сердиться и обещал прийти обязательно.

* * *

И он пришел.

Она ждала его у ворот. По деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Надя открыла дверь, обшитую оборванным дерматином, и они очутились в просторной, но запущенной прихожей, из которой две двери вели в комнаты и одна, открытая, в кухню — тоже просторную и тоже грязную.

Заметив, что Павел Васильевич окинул все помещение быстрым взглядом, Надя пояснила:

— Никак не можем собраться с деньгами, чтобы привести все в порядок — я ведь одна работаю.

— А сами? — невольно вырвалось у Павла Васильевича.

Она с удивлением посмотрела на него.

— Сами? — переспросила она. — Как это — сами? Такую работу?

— У меня мама всегда белила сама. Но,