Истоки. Книга первая - Григорий Коновалов

В голове зашумело еще сильнее, и Денису показалось, будто вишневый куст стремительно, прямо в глаза вытягивает свои ветви. Он отпрянул, падая навзничь. Александр и Матвей подхватили его, усадили на лавку, он привалился спиною к стволу дерева. Долго не сходила серая бледность с его щек. Ноздри нервно вздрагивали. Он проводил по лицу ладонями так, будто умывался, сняв с усов мокрые лепестки яблоневого цвета, с бессмысленно странным видом посмотрел на них.

– Костя… Вот как вышло… А тут сердце… – тихо, но договаривая фраз, сказал Денис, а его бледные, внезапно выцветшие глаза смотрели в далекий заволжский простор.

– Светлане пока не надо говорить, – сказал Александр.

– Пока не надо, успеет, нагорюется, – согласился Матвей.

Денис выпрямился, голос обрел твердость:

– Пойдем к Любови Андриановне – Больше всего боюсь за Женю: впечатлительный, нервный. Где же Юрий?

Из сеней выбежали шумные, веселые мальчишки и девчонки, нагибались над грядками, ощупывая мокрые цветы. Женя и Лена бегали по саду, раскачивали молодые деревца, стряхивая на головы дождевые капли.

В калитке, опираясь раскинутыми руками о стояки, утвердился огромный – годовой под навес – Макар Ясаков.

– А что, сват, мой зятек не явился? – колоколом гудел Ясаков.

– Пока нет, Макар Сидорович.

– Ничего, сват, явится. Дело у него такое, значит, секретное.

– Секретное, а гудишь на весь поселок, – послышался голос Юрия за его спиной.

– Авакай, курмакай! Беда мне с моим голосом. Даже во сне замычу, жена пугается. Помяни мое слово, сват, родит Светка внука, и Костя тут как тут. Я спустил до жены директиву: готовь брагу на двух хмелях. Зятька угостить надо. Жена для совета, теща для привета, а хороший тесть – когда выпить есть, – говорил Ясаков. – Э-э, сват Юрас, ты совсем несмышленый.

– Чем же я плох, Макар Сидорович? – подлаживался Юрий под простоватый тон Ясакова.

– Не понимаешь свою должность, вот чем плох ты, Юрас. Если бы меня поставили заместо тебя парторгом, к слову сказать, я бы похрапывал на всю Волгу. Отоспался бы, значит, и давай брюхо чаями греть. Потом покурил бы папирос с золотым ободком – и айда руководить! Надел бы френч, сапоги. А у тебя обмундирование без авторитета: рукава выше локтей. Аль денег не хватило на полную-то рубаху? Виду нет, сват, виду. – Ясаков вдруг округлил дегтярно-темные глаза. – Пойдем, Денисыч, в дом, сядем рядком, потолкуем ладком. Я дам тебе указания, как должность понимать. – Постукивая по своему потному темени, Ясаков закончил: – В этом сельсовете, как пчел в улье, много разных идей.

– Пойдем, Макар Сидорович, – согласился Юрий, – открывай кладовые сельсовета. Только ведь я уже не секретарь.

– Вот я и говорю, амуниция тебя подвела, нету авторитета в амуниции. Заместо тебя тот маленький, в сапожках? С усами-то? Не серчай, Юрас, видать, мужик обточенный, шлифованный. Иголку не подсунешь…

Юрий, Макар и Александр вошли в дом. В столовой сидели отец и дядя, облокотившись на стол, склонив головы. Комнату заливало солнце, и в этом ярком свете тускло горела электрическая лампочка, которую никто не догадался выключить.

В Костиной комнате пронзительно и требовательно закричал родившийся человек пока без имени, никому не известный, но уже заявлявший о себе зевласто.

– Ага! Разрешилась дочка! – загудел Ясаков. – Эй, младенец, ори сильнее, отец услышит, прилетит.

– Помолчи, сват, – тихо сказал Денис.

…Нелегкая выпала в этот день роль на долю Александра: встречал у ворот отцовских товарищей по работе, приходивших поздравить Дениса с днем рождения, объяснял им, что в связи с родами Светланы праздник переносится. О несчастье своем Крупновы молчали то ли потому, что не верилось в смерть Кости, то ли не хотелось им выслушивать соболезнования.

Ночью Матвей по вызову срочно уехал в Москву.

Через неделю новорожденного мальчика назвали Костей – в память о погибшем восемь месяцев назад в далекой Испании отце его, летчике-добровольце, капитане военно-воздушного флота.

XXIII

Гибель Константина зимним холодом опалила Крупновых. Надолго поселилась в их семью гнетущая тишина. Все, от детей до стариков, заметно изменились.

Погасли бесовские искорки в быстрых глазах Лены, стала она задумчивой и как бы чего-то ищущей. Девятый класс окончила без радости. Прежде рвалась на Волгу, в лес, ходила так, словно с чувством снисхождения, едва касалась земли. Увлекало ее только необыкновенное, броское. Красивыми казались люди с резкими чертами, с горящими глазами. Жадно ловила необычный поворот головы, косо брошенный взгляд, эффектный жест, хлесткую фразу. Настоящий человек, думалось Лене, живет – душа нараспашку. Влюбляется с первого взгляда, его чувства остудить может лишь смерть.

Настоящим человеком был гордый сокол Константин.

Лену обижало, когда в семье говорили, что Костя служит на Дальнем Востоке. Нет! Он «зорко охраняет священные границы»! Он не летает, а парит на самолете в облаках, пронзительно вглядываясь соколиными глазами через море, чуть ли не в самый дворец микадо.

Каково же было ее недоумение, когда однажды, вернувшись из театра (смотрела пьесу о летчиках), Лена увидела своего гордого сокола. В столовой в кругу родни, сбросив тужурку, сидел он в нижней рубахе, красный, загорелый, с белесыми бровями, и виновато посматривал добрыми глазами на свою жену, обыкновенную, веснушчатую. Непонятно, почему орел не выхватил себе сказочную красавицу, а женился на дочери сталевара Ясакова. Был веселый, свойский, пил вино, ероша пятерней волосы, красное широколобое лицо потело, глаза смеялись довольно.

За сутки до получения известия о смерти Кости Лена услыхала:

– В кого Ленка такая заковыристая? Собрала из трех лучин, а какого жару дает! – сказала мать, а отец успокоил ее:

– Поработает на заводе, человеком станет… В молодости-то и мы с тобой на выдумки сильны были.

Слова эти ошеломили Лену, потому что отец со своими костяными мозолями на запястьях был для нее героем, одним из тех солдат революции, которые под руководством самого Ленина опрокинули старый мир. Ведь это о них, об их титаническом подвиге поется: «Весь мир насилья мы разрушим…»

Смерть Кости круто повернула в душе Лены тот стержень, на котором держались ее понятия о героическом и будничном.

Теперь с подругами Лена встречалась редко: раздражало их веселое щебетание о том, какие они умные, в какой техникум пойдут и кем будут, кто кому нравится, кто кого обогнал в плавании. Не желая никому нравиться, она перестала встряхивать головой. Альбом с героическими физиономиями артистов сожгла, растапливая во дворе печку.

Жалко было мать. Постарела Любовь Андриановна, тихой, невыплаканной тоской темнели провалившиеся глаза, голос звучал хворо, нерешительно, и ходила она теперь нетвердо, боязливо сторонясь углов. Лена одна стирала белье, готовила обед, по утрам кормила отца и братьев. А когда мать слабела, Лена водила ее в баню, мыла и причесывала.

Горькой жалостью жалела Лена невестку…

Как-то за чаем Светлана мрачно поглядывала на Александра и Лену; они, усадив между собой Женю, горячо шепотом спорили.

– Если Гитлер полезет, рабочие свергнут его! – говорила Лена. – И дня не продержится, паразит припадочный.

– Заладила, как поп на клиросе! А дядя Матвей другое говорит: стоит заиграть военному оркестру, как у немца вырастают рога бодливого животного, копыта выбивают такт марша «Дранг нах Остен!».

– Ты с ума спятил! – выкрикнула Лена, вскакивая. – Посмотрите на него, мама! Как смеешь оскорблять немцев? Знаешь, кого они дали?

– О чем молодое поколение? – спросил Денис.

– Папа, Санька наш заразился от Рэма. Гнусно думает о рабочем классе Германии. Не верит, что они готовы умереть за Советский Союз. А я верю им, как тебе, как маме! – Лена нагнулась к брату, упираясь лбом в его лоб. – Знаешь, кого немцы дали?

– Многих и даже Гитлера. Дали много, а взяли того больше. Не оскорбляю, а сожалею: народ-вояка, а головы нет – коммунисты перебиты. Немцы попрут. А мы будем лупить каждого, токарь это или пекарь. Верно, Женя? – спросил Александр.

– Верно! И я сам пойду на фронт. И отомщу за отца!

– Ты будешь делать, что захочу я! По дорожке Крупновых не пущу. Уедем в деревню. Будешь учителем… Учителей не берут на войну, – быстро заговорила Светлана звенящим голосом, злобно поглядывая на Александра.

– Напрасно, Светлана Макаровна, вешаешь лапшу на его мозги. Он должен отомстить за отца. Это его право, – сказал Александр.

– Не смей кружить голову моему сыну! Не дам вам сына, не дам!

– Света, да что ты? Одумайся, что ты говоришь, – тихо сказала Любовь Андриановна.

– Вы, мамаша, невозможная мечтательница. До старости в облаках летаете, – сказала Светлана. – А люди кругом живут для себя. Для них идея – вроде «господи помилуй». Я ведь все вижу и знаю.