Собрание сочинений - Джером Сэлинджер

А достало меня вот чего: рядом со мной дамочка сидела, так она всю картину, нафиг, рыдала. Чем фуфловее, тем сильнее рыдает. Можно подумать, это она добрая такая, как не знаю что, только я-то рядом сидел и знаю: ни фига она не добрая. С ней был пацанчик такой маленький, ему было скучно, как не знаю что, и он в тубзо все время хотел, а она его не вела. Все талдычила, чтоб тихо сидел и вел себя прилично. Добрая прямо такая, как, нафиг, волчица. Кого угодно возьмите, кто, нафиг, все глаза себе выплакивает от всякого киношного фуфла, и девять из десяти — в душе поганые гады. Без балды.

Кино закончилось, и я двинул в «Плетенку», где у нас была встреча с этим Карлом Люсом, и пока шел, я как бы думал про войну и всяко-разно. У меня от кино про войну всегда так бывает. Наверно, я б не смог на войну пойти. По-честному не смог бы. Уж лучше б вывели и просто расстреляли или еще как-то, но в армии же, нафиг, долго торчать надо. Вот в чем вся засада. Мой брательник Д.Б. четыре, нафиг, года прослужил. И воевал тоже — высаживался в День Д[36] и всяко-разно, — только я по-честному думаю, что армию он ненавидел больше войны. Я в то время совсем еще мелкий был, но помню, когда он домой в увольнение приходил и всяко-разно, он только на кровати лежал, больше ничего. Даже в гостиную почти не выходил. А потом, когда его за море отправили и он на войну попал и всяко-разно, его ни ранили, ничего, и ни в кого стрелять ему не пришлось. Ему только надо было какого-то генерала ковбойского весь день в штабной машине возить. Однажды он нам с Олли рассказал, что если б ему в кого-нибудь стрелять пришлось, он бы не сообразил, в какую сторону пулять. Говорил, гадов везде одинаково, что в армии, что у нациков. Помню, Олли как-то у него спросил, может, это хорошо, что он на войне побывал, раз он писатель, и теперь ему есть про что писать и всяко-разно. А он послал Олли за бейсбольной перчаткой и спрашивает: кто лучше военный поэт, Руперт Брук или Эмили Дикинсон?[37] Олли говорит: Эмили Дикинсон. Сам я тут не очень секу, потому что стихов почти не читаю, а точняк знаю вот чего: я бы свихнулся, нафиг, если бы пришлось идти в армию и все время торчать там со всякими Экли и Стрэдлейтерами, и с этим Морисом, и маршировать с ними, и всяко-разно. Я как-то ходил в бойскауты — где-то неделю, — и мне противно было даже в затылок пялиться тому типусу, что впереди топал. А там всё талдычили, чтоб мы в затылок впередистоящего пялились. Чесслово, если еще война будет, лучше уж пускай меня выведут и воткнут перед расстрельным взводом. Я не стану возражать. А с Д.Б. меня вот что достает: он же так войну ненавидел, но все-таки прошлым летом заставил меня читать эту книжку, «Прощай, оружие».[38] Сказал, что очень неслабая. Я вот чего не секу. Там в ней этот парень по имени лейтенант Генри, вроде как должен быть нормальным и всяко-разно. И я не понимаю, как Д. Б. может так ненавидеть армию и войну, и всяко-разно, и все равно ему нравится такое фуфло. В смысле, вот, например, я не понимаю, как ему такая фуфловая книжка нравится — и тут же нравится Ринг Ларднер или та, по которой он так с ума сходит, «Великий Гэтсби».[39] Д. Б. жутко разозлился, когда я так ему сказал, и говорит, дескать, я слишком юный еще и всяко-разно, чтоб такие вещи ценить, только я так не думаю. Я ему сказал, что мне в жилу Ринг Ларднер, и «Великий Гэтсби», и всяко-разно. И они мне в жилу. «Великий Гэтсби» — это вообще обалдеть не встать. Во дает. Старина Гэтсби. Я чуть не сдох. В общем, я как бы даже рад, что атомную бомбу изобрели. Если будет еще война, я на эту бомбу прямо сверху сяду. Сам вызовусь — ей-богу, так и сделаю.

На случай, если вы в Нью-Йорке не живете, бар «Плетенка» — он в такой шикарной гостинице, «Сетон» называется. Я раньше нормально так часто туда ходил, но теперь уже нет. Постепенно бросил. Такие места — считается, они все себе хитровывернутые и всяко-разно, и фуфло туда только что в окна не лезет. Там раньше были две эти французские девки, Тина и Жанин — они выходили, на пианино играли и пели раза по три за вечер. Одна играла на пианино — явно паршиво, — а вторая пела, и песенки у них были в основном или вполне себе похабные, или по-французски. А та, что пела, эта Жанин — она еще всегда, нафиг, в микрофон шептала перед тем, как петь. Говорит: «А ситшасс ми фам покажём нашше изображёни Вули-Ву-Франсэй. Эта песенка про маленки франсэз девотшка, она приежжаль в полыиой кород, как Нью-Йорк, и там повстречаль полыиой любофь, маленки малтшик исс Бруклин. Ми хочйм, штоп ви ее любиль». А потом дошепчет все и, вся такая миленькая, как не знаю что, поет что-нибудь бажбанское — половину по-английски, половину по-французски, и все это фуфло в зале от радости просто умом двигается. Посидишь там сколько-то, послушаешь, как фуфлыжники хлопают и всяко-разно, — и весь мир возненавидишь, чесслово. Бармен тоже параша. Сноб каких мало. Вообще с тобой не разговаривает, если ты не шишка какая, не знаменитость или как — то. А если ты шишка и знаменитость или как-то, он тогда еще тошнотнее. Подваливает такой и говорит с этой своей широченной чарующей улыбкой, будто вы с ним познакомитесь и он окажется совершенно роскошным типусом: «Ну-с, и как там в Коннектикуте?» — или: «Как Флорида?» Жуткое место, без балды. Я постепенно совсем бросил туда ходить.

Было еще рано, когда я добрел. Сел у стойки — толпы там было вполне себе — и залил уже пару скотчей с содовой, когда этот Люс вообще появился. Когда заказывал, я вставал, чтобы поняли, какой я дылда, и не думали, будто я, нафиг, малолетка. Потом еще поразглядывал все это фуфло. Какой-то типус рядом пуржил девке своей, как я не знаю что. Все талдычил ей, что у нее аристократические руки. Я чуть не сдох. В другом углу бара было полно гомиков. На вид-то не очень гомики — в смысле, патлы ни слишком длинные, ничего, — только все равно видать, что гомики. Тут наконец этот Люс появился.

Люс такой. Ну и типус. Когда я ходил в Вутон, он считался моим наставником. Хотя наставлял он только про то, кто кого как пежит и всяко-разно, когда по ночам у него в комнате другие парни собирались. Про это он много чего знал, особенно про извращенцев и всяко-разно. Все время нам трындел про всяких жутиков, которые ходят и с овцами сношаются, да про всяких типусов, которые бабские трусы в подкладку шляп себе зашивают и всяко-разно. Еще про гомиков и Лесбиянок. Этот Люс знал всех гомиков и Лесбиянок в Соединенных Штатах. Стоит кого — нибудь упомянуть — кого угодно, — и этот Люс тебе скажет, гомик тот или нет. Иногда трудно поверить, что они гомики и Лесбиянки, и всяко-разно — все эти киноактеры и прочие. Про некоторых он говорил, что гомики, а они женаты, ёксель-моксель. Иногда переспрашиваешь: «В смысле, Джо Хренли — гомик? Джо Хренли? Этот здоровенный парняга, который вечно гангстеров и ковбоев играет?» А Люс такой: «Разумеется». Он всегда говорит «разумеется». Говорит, неважно, женатик или нет. Говорит, половина всех женатиков на свете — гомики, и даже сами про это не знают. Говорит, гомиком можно практически раз — и стать, если у тебя предрасположенность и всяко-разно. Пугал нас, как прямо не знаю что. Я все ждал, когда превращусь в гомика или как-то. А самая умора про этого Люса — я все думал тогда, что он сам чутка гомик в каком-то смысле. Он вечно говорил: «Как там у нас с размерчиком?» — и вдруг сзади за яйца хвать, как не знаю что, когда ты по коридору просто идешь. А когда он в тубзо ходил, вечно дверь, нафиг, не закрывал и с тобой разговаривал, пока ты там зубы чистишь или еще чего. Это ж гомики же такой херней занимаются. По-честному. Я знал много настоящих гомиков — в школах и всяко-разно, и они постоянно такой херней маялись, потому-то насчет Люса и сомневался. Но все равно он вполне себе с котелком парень. По-честному.

А при встрече он никогда ни здоровался, ничего. Сел и первым делом говорит, что он всего на пару минут может. У него, мол, свиданка. Потом заказал себе сухой мартини. Сказал бармену, чтоб очень сухой и без оливки.

— Эй, у меня для тебя гомик есть, — я ему говорю. — Вон, в конце стойки. Не смотри. Я его для тебя припас.

— Очень смешно, — отвечает. — Все тот же Колфилд. Ты когда уже повзрослеешь?

Я доставал его ужасно. По-честному. Но я с него ржал. Офигенно уматные такие типусы, по-моему.

— Как твоя половая жизнь? — спрашиваю. Он терпеть не может, если у него про такое спрашивают.

— Расслабься, — говорит. — Сядь и расслабься, бога ради.

— Я расслаблен, — говорю. — Как твоя Колумбия? Нравится?

— Разумеется, нравится. Если б не нравилась, я б туда не пошел. — Он сам иногда жуть как достает.

— На чем специализируешься? — спрашиваю. — На извращенцах? — Я, конечно, просто дурака валял.

— Ты чего тут — острить будешь?

— Не, я просто шучу, — говорю. — Слышь, Люс. Ты ж такой интель, да? Мне нужен твой совет. У меня жуткая…