Серебряные стрелы - Виктор Лесков

— Ну что там у тебя случилось, — после полетов подошел к Сугробову командир эскадрильи. Это был крупный медлительный подполковник с темными усталыми глазами на широком лице.

— Говорит, на посадке штурвал мало беру…

— В следующую смену я с тобой полечу, сам посмотрю. Только ничего нового не изобретать! — И на этом разбор контрольных полетов закончился.

Сугробов ходил у подполковника Тихонова в личных воспитанниках. Командир эскадрильи сам давал вывозную программу этому летчику, сам обучал его, и вдруг, оказывается, что-то просмотрел.

В следующую смену капитана Сугробова контролировал Тихонов. Он сидел в кабине, чуть подавшись вперед, расслабленно положив на колонку штурвала полусогнутые в — пальцах руки, о чем-то задумавшись. Так сидит за столом учитель, ожидая ответа ученика.

— Так что говорил тебе Кулик? — спросил Тихонов, когда они подруливали к магистральной «рулежке».

— Сказал, что близко смотрю.

— А куда ты смотришь? — остановил Тихонов самолет.

В нескольких десятках метров впереди них сходились белым крестом осевые линии боковой и магистральной «рулежки».

— Примерно одна плита от креста.

— Ну, правильно ты смотришь, — подтвердил Тихонов и добавил: — Можно, пожалуй, чуть подальше. Бери не одну, а две плиты за осевую линию. — И отпустил тормоза.

Это было неожиданное открытие. Сугробов сидел ошарашенный, только сейчас поняв, что до этого смотрел на посадке совсем в другую точку. Командир его не понял. Он, Сугробов, говорил, что брал расстояние на одну плиту до осевой линии, а оказывается, надо смотреть значительно дальше — за осевую линию, да еще за две плиты. Капитан хотел было переспросить командира, но почему-то промолчал.

— Правильно я говорю? — Тихонов, очевидно, почувствовал замешательство летчика.

— Так точно, командир! Две плиты за осевой! — четко ответил Сугробов.

Теперь всю дорогу, пока они рулили, капитан запоминал, куда должен смотреть, привыкал к новой проекции полосы на посадке. «Взгляд подальше, только подальше!»

И когда, выполнив «кружок» над аэродромом, они пошли на посадку и приблизились к точке выравнивания перед полосой, Сугробов увидел вдруг в новой проекции, как медленно поползла вверх «бетонка», будто кто-то наступил на ее ближний конец, и только теперь с радостным чувством открытия понял, что именно так настойчиво втолковывал ему майор Кулик, а он упрямо отказывался его понять. Только теперь он стал замечать малейшее движение самолета к земле, уловил главную тонкость — залог отличных посадок, и это не на один день, не на неделю, а на всю жизнь «Взял наконец бога за бороду!»

— Вот молодец, вот молодец, — нахваливал его Тихонов, а самолет с мягким шорохом касался бетона, но продолжал еще лететь, оставаясь — на весу упругих аэродинамических сил, — Сугробов демонстрировал высший класс приземления.

— Восемьдесят третий пойдет самостоятельно. — Командир эскадрильи не стал даже выполнять второго контрольного полета.

— Не знаю, что в тебе Кулик увидел сомнительного, — развел руками Тихонов, собираясь уступить место правому летчику Сугробова. — Видно, стар стал Иван Максимович, раз — не надеется на молодых, — добавил уже с грустной задумчивостью.

Сугробов молчал. Один только он знал, что его отрядный — майор Кулик — поступал правильно. И лучше кого-либо другого понимал двусмысленность положения инструктора. Тот оказался в положении учителя, который утверждал, — что ученик не знает урока, а он при повторной проверке показал вдруг блестящие знания.

Промолчит сейчас Сугробов, и пойдет молва, что Кулик стал страшным перестраховщиком, что в обиде на весь мир хотел ни за что ни про что «скосить» молодого летчика. И не будет ему под старость спокойной жизни в полку, а Сугробов так и останется в «способных и перспективных»…

Не долго раздумывал капитан над выбором, все ему было тут предельно ясно:

— Нет, командир, майор Кулик был прав. Неверно я смотрел на посадке, — сказал он. И встретившись со взглядом своего учителя, уточнил: — Близко смотрел…

— Но ведь со мной-то куда надо смотрел?

— С вами точно, а с отрядным немного не туда…

— Ладно, — сказал устало комэска. — Ты, я вижу, вес понял. А это самое главное.

Виток спирали

«Ты сейчас нежишься на Амурском заливе, слушаешь море и рядом любимая, а у меня здесь все солнце… в спирали рефлектора.

Но ты бы мне позавидовал!»

Этот аэродром был у летчиков на особом счету: условия Севера, вокруг на сотни километров глухая тайга, но, главное — взлетная полоса лежала между сопками. Высились в безмолвии белые мертвые вершины, задвигаясь друг за друга, как шламы богатырской дружины.

Весь гарнизон — около десятка кирпичных домов (включая сюда и Дом офицеров, где очередь за билетами в кино занимали еще с обеда), и единственная улица, но зато Театральная и с неоновым освещением. Ночью эта горстка голубых огней среди сплошной темени вокруг видна была с высоты полета за целый разворот штурманской — карты, но летчики, увидев ее, считали себя уже дома.

Сложное название гарнизона с языка аборигенов переводили по-разному. Одни — Долиной ветров. А ветра здесь были жестокими. Зимой только северные, с морозом за тридцать, гудели вдоль распадка, как в аэродинамической трубе. На ветру сводило скулы, и загар получался чистого орехового тона, изысканнее южного.

И держался до следующей зимы. Женщины переводили: «Долина скорби. Мы хороним здесь свою молодость!» Кто знает, может, их перевод и был более точным.

— За что сюда, капитан? — Этот вопрос задали Волкову еще в автобусе, курсировавшем раз в сутки специально к поезду. Спрашивали потом не раз и однополчане, но Волков не мог ответить на него по существу. Служил в теплых краях, летал там не хуже других. А бывший командир части, вызвав к себе, много не разговаривал:

— Еще не женился?

— Нет.

— Нужен по замене командир корабля. Поедешь? Тебе собраться легче других.

Капитана оскорбило это предложение, вроде оказался крайним, — и поэтому согласился сразу, может, даже отчасти с вызовом:

— Поеду.

— Ждем назад комэской, — улыбнулся командир, подавая руку.

Волков молча вышел.

Он много слышал об этом гарнизоне, знал, как некоторые запасаются справками о болезнях своих домочадцев, всеми силами цепляются за любую возможность остаться на месте.

А чего бояться ему? Потерять этот уютик? Театры, оперы, оперетки? Ему и без этого не скучно.

Возможно, тогда это было бодрячеством. Позже он поймет, как это непросто уезжать от друзей. Будет он подолгу сидеть в одинокой квартире и, не включая света, выставив ладони над рефлектором, думать, что обошлись с ним более, чем немилосердно. Живьем оторвали от всего родного, одним махом покончили с бесконечным переплетением привязанностей, и оказался он сейчас вроде в другом мире. Бывшему своему врагу был бы здесь рад. Здесь он понял, что все осталось там уже навсегда. Ничего не вернется, даже если он когда-нибудь окажется в краях своей юности. Все будет по-другому, изменятся даже друзья. Осталась ему здесь работа, осталось только небо. Но и оно здесь другое: Большая Медведица загоралась на нем не протянутым за подаянием ковшом, а вставала над мирозданием вопросительным знаком, а внизу, на земле, была не худосочная рощица, а настороженная тайга, и штурманы тянули маршруты не до райцентра, а в Тихий океан.

Он садился за штурвал самолета, будто отгораживаясь от всего мира знакомой до последнего винтика приборной доской, и здесь начиналась его жизнь.

У него был свой экипаж, не один раз уже летали вместе, но все равно подчиненных он держал на расстоянии. Не хотелось новых знакомств, новых дружб. Даже отказался под каким-то предлогом зайти к штурману отметить рождение его сына. Более того, в первом же полете он сразу же предупредил:

— В полете могут быть только команды и доклады. Лишнее слово я расцениваю как отсутствие внутренней дисциплины.

«Ого, куда хватил, — вспоминали потом за рюмкой штурман и «правак». — Этот далеко пойдет!»

С тех пор в экипаже не слышно было живого слова. «Органчики!» — они были или слишком исполнительны, или затеяли сговор. Все разговоры как обрезало. Даже в этом полете на заправку топливом в воздухе они упрямо молчали, докладывали строго по регламенту.

«Нет, так нельзя, — начал сомневаться в своей категоричности Волков. — Не на телеге ездим».

— Капралов, как идем? — спросил он правого летчика после того, как лихо пристроился к ведущему.

— Нормально, — лаконично отозвался тот.

А в первом совместном полете Капралов был куда разговорчивее. Опоздал Кашкин, штурман, на секунду дать команду на разворот, он тут как тут: