К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые - Захар Прилепин

Вы ведь знаете Савинкова? Да-да, террорист и поэт. Это он придумал, как убить министра внутренних дел Плеве в 1904-м и Великого князя Сергея Александровича годом спустя. Его приговорили к повешенью. Он сбежал в Румынию. Конечно же, воевал в Первую мировую, во французской армии. После отречения царя вернулся в Россию. У него были жесткие представления о том, что нужно делать: война до победного конца, введение смертной казни в армии за дезертирство и малодушие, и вообще желательно диктатура.

Как это все по-русски! Все, все, все… И монархия, и интернационализм, и диктатура, и эволюция. Как же все были удивительно правы.

Савинков поддержал несостоявшегося диктатора Корнилова, пытался объединить его с Керенским. Ничего не получались. В итоге разругался с Корниловым, а Керенского он и так не очень уважал.

Все распадалось. Ничего не шло им в руки. Никому из них не везло.

Мало кто помнит, что 25 октября Савинков пытался освободить Зимний дворец от красногвардейцев. Если бы Савинкову и его веселым казачкам повезло — какой, черт возьми, фортель выкинула бы русская история! Какие обильные крови растеклись бы… не хуже, чем при большевиках.

Но было уже поздно. Лобастый к тому времени снял парик.

За несколько дней до савинковской авантюры стремительным почерком лобастый написал: «…чтобы отнестись к восстанию по-марксистски, т. е. как к искусству, мы… не теряя ни минуты должны организовать штаб повстанческих отрядов, распределить силы, двинуть верные полки на самые важные пункты, окружить Александринку, занять Петропавловку, арестовать генеральный штаб и правительство, послать к юнкерам и к „дикой дивизии“ такие отряды, которые способны погибнуть, но не…»

Каков стиль, боже мой! Поэзия! И сколь неукротима энергия. Если бы он не сорвал свой седой парик — тот загорелся б у него на голове. И даже Савинков на своих бледных конях смотрелся пред ним не более чем шумным и злобным ребенком.

О, зачем тебе бледные кони, Савинков? О, закрой свои бледные ноги!..

Никто из противников Владимира Ленина не смог совладать с властью в том октябре.

Они так и не сумели найти общий язык — Милюков, Набоков, Шульгин, Родзянко… «Мать их за ноги», — срифмовал Маяковский. И кроме того: Корнилов, Керенский, Савинков, Церетели, прочие, прочие, прочие…

А Ленин и не искал ни с кем общего языка. Он просто уловил ровно то мгновение, когда проносящемуся мимо составу (это была История) можно было вскочить на железную подножку. Мгновением позже было бы поздно.

Но он вспрыгнул, схватился за железное ребро, и оторвать его ледяной руки не смог уже никто.

Состав ворвался в Россию, как раскаленное железо в белые снега — и остались черные, в пепле и крови, борозды. Время прянуло в стороны. Планета треснула, как арбуз. Голоса на перекрестках смолкли.

В те времена, вновь и вновь говорю я, правы были, наверное, все. Очень многие, очень многие были правы.

Но толку в их правоте, если никто из них не смог потребовать — сразу и все: власть, эпоху, нацию, спасибо, сдачи не надо, что у вас там в углу, вон там, да… религия? Давайте сюда!

Такая жадность оскорбила многих в самых лучших чувствах.

Следующие три года каждый из оскорбленных требовал себе хоть немного власти, хоть немного славы, хоть немного земли, хоть немного эпохи.

Всем дали именно столько, сколько просили: чуть-чуть славы, глоток власти, отсвет эпохи, кусок земли. Господь не обижает никого: дает каждому по запросам.

Вы спросите: а что делали мы, молодые люди того октября? А что было делать нам, растерявшимся на сквозняках?

Гайто Газданов, пятнадцатилетний юноша, а в будущем гениальный писатель, спросил у своего дяди на исходе Гражданской войны:

— Кто прав: красные или белые?

— Красные, — ответил дядя.

Гайто пошел воевать за белых. Лишь потому, что их части были ближе.

Во времена, когда к нам нисходит настоящая История, выбор не имеет смысла: всякий является творцом общего дела. Всякий своим веселым, злобным, паленым или чистым дыханием усиливает вихрь (да-да, вихорь) внутри черной воронки, завертевшей и вознесшей до самых небес несчастную страну.

…Это русская, русская, русская страна…

Я помню только, что в ночь на 25 октября у моей дочери, совсем еще маленькой девочки, заболели зубки. Она вскрикивала и кричала: «Папа, папа, уско!»

Боль отдавалась ей в ушко. Я прижимал дочку к себе.

В городе была слышна пальба, но далеко от нас, далеко. Мы переждали ночь, и вот уже, успокоенный, проявился за окном лобастый, ярко-розовый, с синей веной поперек, рассвет.

— Папа, чуоище! — выговорила дочка на одних гласных и свистящих, забыв от ужаса и «д», и «в» в этом слове.

— Боюся я, — шептала она, глядя в окно, а я смеялся.

— Никого нет, — сказал я. — Всё будет хорошо.

И мы заснули.

Я пришел из России

В лейтенанте с выбритыми до синевы скулами разгадываю себя.

Призраки моей Родины обступают меня, как деревья. Я касаюсь их коры. Хорошо! Шершавая…

Родина ляжет тяжелым снегом, и — как в детстве, весь усыпанный, по моей же просьбе, дружками-пацанвой, — я чувствую теплоту и задыхаюсь от ощущения бесконечного детства. Темно. И тает на губах.

Не шевельнуться.

Розовое пятно перед глазами расплывается и собирается, подрагивая в такт сердцу.

…Русский князь Святослав в розовом пятне восходящего или заходящего… Бритый, потный. Сырая конина, рвет зубами. Шальная голова не знает, что быть ей чашей.

…Заскорузлые, злые и пьяные повстанцы Разина Степана Тимофеевича. Шпана, гулебщики, негодяи…

Целую ваши корявые пальцы, пугливые глаза, пою и помню вас — я, дурной и наивный, я, без стесненья.

Русский народ коряв, да. Нечесан, немыт.

О предках тысячу лет назад писали, что живут в грязных норах и справляют естественные надобности только втроем. По одному не ходят в лес. Хуже собак, стесненья нет. Скот, а не народ.

Византия едва удерживала груз своей величественной истории, побед, поднебесных зданий, а русичи в лес ходили втроем. И лопушками…

А потом лопушки побросали, приплыли в Византию, щит прибили на ворота, данью обложили Царьград.

В бородах. В нелепых одеждах. Зимой — примороженные, летом — разморенные.

Зимой — всю зиму — едят из бочек, жрут что запасли, руками в лохань прокисшую влезая. Живут почти безвылазно, как кроты — снегом завалено по макушку. Сидят в темноте и пахнут. Подерутся иногда. Надоест — на лыжи, на охоту. Белки от перегара с елей наземь падают.

А летом — разморенные. Косят, пашут, ебашут…

Летний день зимний месяц кормит. Разморенные, а размориться некогда.

Матушка-природа всю головушку изуродовала русскому человеку. Терпенья нет никакого все это вытерпеть, но куда денешься, терпишь… Почти весь год холод терпишь, потом три месяца пашешь до бессчетного пота — озвереешь… Скорей бы опять зима…

Всегда были жадными. Всегда казалось, что — плохие воины. Всегда желали, чтобы у соседа корова сдохла. Неизменны тысячу лет.

Принесите зеркало — равнодушно посмотрит. Не удивится. «Ну, я…»

Люблю тебя, милый мой, корявый…

Церкви строил и жег. Воевал глупо и бестолково. Все делал так, что должно было обвалиться. Но стояло тысячу лет. Никто не сдвинул.

В России нет современности. Поэтому ее никто не понимает. Может, и не надо?

В России нет времени: русское время, раскипевшееся, выплескивает за край, обваривает Европу и возвращается, дымясь.

И православный священник идет за воинством, уставший, ступая по сгоревшей, обветренной, освященной нами земле.

…В лейтенанте, бритом до синевы… выкрикнувшем… узнаю…

И еще строка из «Слова о полку Игореве» пульсирует.

И, разрывая пасть, выбегая в кошмар, хочу крикнуть: «За Мишку Лермонта! За Серегу Есенина! За Пашку Васильева! За Колю Тряпкина!»

Встану из-под снега — отряхнуться сил нет. Обледенелым чучелом стою, руки в стороны. Дружки уже дома, щи хлебают. Рязанское поле смотрится в смурь. Домой надо. Мама дома. В груди болит. В валенках хрусткий снег, жжет сквозь носки шерстяные — да, бабушка связала. Мои позвонки во мне. Моя кровь течет. Я пришел из России.

Повстанцы Разина обступили меня — гулебщики, пьянь, — обступили. Они — близкие мои. Трогаю кору — шершаво… Хорошо!

Мишка Лермонт и Пашка Васильев — близкие мои. Каждая строчка покачивается во мне, как ветвь, снегом полная. Качнешь — упадет мягко. Хорошо!

Свет нисходит на меня: митрополит Илларион, протопоп Аввакум, Василий Розанов, Леонид Леонов. Тепло-пожатие мудрецов ладонью ищу, как ребенок руку отца. Зачем ребенка обижать? Верните мне близких моих…

Русь моя, ребра мои. Сердце внутри.

Европа, говорите?

Я знаю Европу. Европа была русским городом. Но Россия никогда не была городом этого окраинного — по сравнению с нашей евразийской льдиной — прибежища разношерстья.