Морис - Эдвард Форстер

— Почему? — прервал он. — Почему, дедушка?

— Этот внутренний свет…

— Нет во мне никакого света. — Он засмеялся, чтобы не раскиснуть. — Был, да весь вышел полтора месяца назад. Я не хочу быть ни порядочным, ни добрым, ни смелым. Если проживу еще, то буду… не такой, а совсем наоборот. Впрочем, этого я тоже не хочу. Я ничего не хочу.

— Внутренний свет…

Морис был близок к признанию, но кто бы стал его слушать? Дед не понял бы — не смог бы понять. Он мог теперь лишь улавливать «внутренний свет, быть добрым», и все же благодаря его словам продолжились перемены, начавшиеся внутри. Почему он должен быть добрым и порядочным? Ради чьего-то блага — ради Клайва, или Бога, или солнца? Но у него никого нет. Никто, кроме матери, для него ничего не значит, да и она значит совсем мало. Он практически одинок, и зачем же продолжать жить? И правда, не было никакого резона, и все-таки его не покидало унылое ощущение, что он должен жить, ибо и Смерть он тоже еще не обрел. Она, как и Любовь, бросила на него мимолетный взгляд и отвернулась прочь, позволив ему «играть в игры». И ему, может быть, суждено играть так же долго, как и его деду, и так же нелепо уйти.

XXVIII

Тогдашнюю перемену в нем нельзя было назвать превращением. В ней не было ничего поучительного. Вернувшись домой и осмотрев пистолет, которым ему не суждено было воспользоваться, он исполнился отвращением; когда он поздоровался с матерью, его не затопило чувство безмерной любви. Он продолжал жить, несчастный и непонятый, как прежде, и все более одинокий. Сколько ни повторяй эти слова, не будет чересчур: Морис одинок, и с каждым днем все сильнее.

Но перемена случилась. Он заставил себя усвоить новые привычки, и особенно в тех вроде бы мелких жизненных навыках, коими он пренебрегал в бытность с Клайвом. Пунктуальность, вежливость, патриотизм, даже рыцарство — не так уж и много. Он стал подчиняться жесткой самодисциплине. Это было необходимо не только для того, чтобы овладеть жизненными навыками, но и для того, чтобы знать, когда к ним прибегнуть и потихоньку менять свое поведение. Сначала мало что получалось. Он следовал линии, которой придерживалась его семья и общество, и всякое отклонение его смущало. Это очень заметно проявлялось в его разговорах с Адой.

К тому времени Ада обручилась с его университетским приятелем Чепменом, и ее ужасное соперничество с Морисом могло благополучно завершиться. Даже после смерти деда Морис боялся, что она может выйти за Клайва, и вскипал от ревности. Рано или поздно Клайв на ком-то женится. Но мысль о том, что это может быть Ада, продолжала сводить с ума, и Морис едва ли мог вести себя достойно, пока это не перестало быть актуальным.

То была отличная партия, и Морис, публично выразив одобрение, отвел сестру в сторонку и сказал:

— Ада, после визита Клайва я вел себя с тобой по-свински. Хочу это признать и попросить прощения. Я причинил тебе много боли. Искренне сожалею.

Та посмотрела на него удивленно и без всякого удовольствия. Морис понял, что сестра по-прежнему ненавидит его. Потом она проворчала:

— Все в прошлом… Теперь я люблю Артура.

— Лучше бы мне не срываться в тот вечер, но я был так встревожен. Клайв никогда не произносил тех слов, в которые я заставил тебя поверить. Он тебя ни в чем не винил.

— Мне все равно, винил он меня или нет. Теперь это неважно. — Брат так редко просил у нее прощения, что она не преминула воспользоваться случаем его уязвить: — Ты давно не виделся с Клайвом? — (Китти предполагала, что они поссорились.)

— Порядочно.

— Значит, наступил конец уик-эндам и средам?

— Желаю тебе счастья. Старина Чеппи — хороший парень. Замечательно, когда заключают брак двое любящих.

— Очень мило с твоей стороны желать мне счастья. Правда, Морис. Надеюсь, я буду счастлива — независимо от того, желаешь ты мне этого или нет. — (Впоследствии эта фраза была передана Чепмену в качестве «остроумного ответа».) — И я желаю тебе всего того, что желал мне ты все это время.

У нее покраснело лицо. Она много настрадалась, и Клайв, безусловно, теперь был ей совершенно безразличен, хотя прежде его отдаление мучило ее.

Морис обо всем догадался и уныло посмотрел на сестру. Затем он сменил тему, и она, будучи незлопамятной, овладела собой. Но все-таки не могла простить брата полностью; людям ее темперамента это не свойственно, если их некогда оскорбили, запятнав пробуждение любви.

Похожие затруднения возникли и с Китти, которая тоже была на его совести. Однако Китти выразила неудовольствие, когда он решил загладить вину. Морис предложил внести плату за обучение на курсах домоводства, куда так давно стремилась она всей душой. Предложение было принято, однако весьма нелюбезно и с репликой: «Мне кажется, я стала слишком стара, чтобы чему-нибудь учиться». Они с Адой словно сговорились, чтобы перечить ему по пустякам. Миссис Холл сначала это шокировало. Она сделала девочкам замечание, но, увидев, что сын безразличен настолько, что даже не пытается себя защитить, миссис Холл тоже стала безразличной. Она любила сына, но не стала бы бороться за него с большим рвением, нежели боролась против него, когда он нагрубил декану. И случилось так, что с Морисом стали меньше считаться в доме. В течение зимы он во многом сдал позиции, завоеванные за время учебы в Кембридже. Началось с «Ах, Морис не станет возражать… Пусть погуляет… поспит на раскладушке… покурит у погасшего камина». Он не высказывал возражений — таковы теперь стали его жизненные установки — однако сам заметил легкую перемену и то, что она совпала с наступлением одиночества.

Общество было озадачено не менее. Он вступил в территориальную армию — а до этого придерживался принципа, что страну-де может спасти только воинская повинность. Он поддерживал филантропию — в том числе церковную. Он забросил субботний гольф ради игры в футбол с мальчиками из интерната в Южном Лондоне, а вечерами по средам обучал их арифметике и боксу. Железнодорожный вагон охватило легкое подозрение. Холл посерьезнел, ну и дела! Он сократил личные расходы, чтобы шире участвовать в благотворительности — причем благотворительности профилактического свойства: на спасательные работы он не выделил бы ни полпенни. Что касается деятельности биржевого маклера — тут все шло своим чередом.

И тем не менее он совершал нечто важное — доказывал, как мало надо, чтобы существовала душа. Не питаемый ни Землей, ни Небом, он двигался вперед — светильник, который угас бы, если бы материализм был истиной. Он не имел Бога, не имел любимого — двух обычных побуждений к действию. Но изо всех сил он стремился остаться на плаву, ибо этого требовало его достоинство. За ним никто не следил, и он за собой не следил, но усилия, что он прилагал, относятся к наивысшим достижениям человечества и превосходят любую легенду о Небесах.

Его не ждала награда. Этот труд, подобно многим, ушедшим в небытие, был обречен на полный провал. Но он вместе с ним не пропал, и мускулы, закалившиеся в этом труде, ожидало новое поприще.

XXIX

Страшный удар случился воскресным весенним днем. Была отличная погода. Они сидели за столом. Траур по дедушке еще не закончился, но завтрак проходил вполне жизнерадостно. Кроме матери и сестер, с ними была несносная тетя Ида, в те дни гостившая у них, и мисс Тонкс, подруга, которую Китти завела на курсах домоводства и которая, очевидно, явилась единственным ощутимым результатом учения. Стул между Морисом и Адой был свободен.

— О, мистер Дарем собирается жениться! — вскричала миссис Холл, пробегавшая глазами письмо. — Как любезно, что его матушка сообщает мне об этом. Они живут в Пендже, родовом поместье, — пояснила она мисс Тонкс.

— Мама, на Виолетту такие вещи не производят никакого впечатления. Она социалистка.

— Разве я социалистка, Китти? Хорошие новости!

— Вы хотели сказать, плохие новости, мисс Тонкс? — поправила ее тетя Ида.

— За ком, мама?

— Что это за шуточки? Твое «за ком» уже всех достало.

— О, мама, не томи, кто она? — спросила Ада, затаив печаль.

— Леди Анна Вудз. Возьми письмо и почитай. Он встретил ее в Греции. Леди Анна Вудз. Дочь сэра Г. Вудза.

Раздались восклицания среди знатоков. Затем выяснилось, что в письме миссис Дарем так и говорилось: «А теперь я назову вам имя этой леди: Анна Вудз, дочь сэра Г. Вудза». Но даже тогда это было замечательно, благодаря греческой романтике.

— Морис! — позвала в суматохе тетя.

— Да?

— Этот мальчишка опять опаздывает.

Откинувшись на спинку стула, он прокричал:

— Дикки! — в потолок.

К ним на выходные приехал юный племянник доктора Бэрри. Визит вежливости.

— Это бесполезно, он спит даже не над нами, — сказала Китти.

— Пойду схожу наверх.