Мальтийская история: воспоминание о надежде - Андрей Николаевич Григорьев

— Гостевая каюта? — с трудом, но я повернул голову в его сторону.

— Ну, да. Должен же я где-то жить, — он улыбнулся, показав белые зубы — доброжелательная уверенная улыбка человека, в любой ситуации идущего в правильном направлении.

Мне он почему-то не очень понравился. «Почему?» — опять задал себе вопрос, и снова попытался отмахнуться от него. На этот раз не удалось, да и бренди под рукой не было. «Бренди», — поморщился от воспоминании о спиртном. Или всё-таки от неприятного объяснения: «Потому что он муж Надэж». Стёр эту мысль, переключившись на более прагматичные вопросы:

— Рядом с каютой капитана есть кабинет владельца судна.

— Отлично! Считайте, что я уже занял его. На Мальту мы вернёмся вместе, — уверенная улыбка не покидала его лица — лица жизнерадостного оптимиста.

Мне захотелось (конечно, из чувства реалистичного взгляда на жизнь, а не глупого соперничества, как могло показаться) спустить его с небес на землю:

— Вряд ли Вас отпустят в такое время со службы. Сами понимаете, боши только что вошли в Париж. Думаю, британцы тоже не расположены сейчас оказывать услуги по воссоединению молодых парижских семей.

Понял ли он насмешку в моей речи? Наверное, нет. Лаваль слишком был занят мыслями о подготовке к предстоящему путешествию. Поэтому он просто отмахнулся от моих сомнений.

— Не волнуйтесь по этому поводу, месье Ракито́ф.

Я и не собирался волноваться по этому поводу, но из вежливости сжал губы и медленно закивал.

— Решу этот вопрос. Париж уже не спасти, — он усмехнулся, дёрнув щекой. — Но нужно ли спасать? В конце концов, с немцами правительство как обычно договорится. Сейчас надо думать о себе, о своих близких в этой круговерти, и всё будет хорошо, — Лаваль заглянул мне в глаза, ища поддержки.

Хотя он не искал — он утверждал её. Что мне оставалось ответить? Только, действительно, поддержать.

— Да, близкие, — покачал головой, — и всё будет хорошо.

В памяти всплыло моё ещё недавнее любопытство по поводу мужа Надэж. Однако сейчас я готов был пожалеть о своём желании.

К моему облегчению, он уже встал и, энергично пожимая мне руку, начал прощаться, что-то говоря. Я тряс в ответ головой, или, точнее говоря, моя голова тряслась от его пожатия, но вышло достаточно искренне. «Во всём виновато моё состояние», — оправдал я свою недоброжелательность. Наконец, Лаваль спустился по трапу на причал и исчез в темноте. Я позвал Жака, чтобы втащить трап назад, после чего отправился в каюту слушать храп Папаши Гийома.

На следующее утро помятая команда перетаптывалась на палубе, слушая указания капитана. Даже Давид пытался пошире открыть глаза, но пока это ему удавалось плохо. Смешки матросов вынудили его открыть причину своего состояния.

— Здесь, друзья мои, такое достойное общество, кошерное вино, потом…

— А потом всё завершилось кошерным виски, ‑— перебил его Жиль, и громкий гогот команды стал ему ответом.

— Я сам его пробовал, — хлопнул себя по ляжкам старпом и залился смехом.

Но взрыв веселья был быстро погашен громким голосом капитана:

— Сегодня погрузка. Опустить грузовой трап. Месье Леруа, Вам контроль. Веселиться будем в Ла-Валетте, — Моро надвинул фуражку на нос и направился к мостику.

Через час на причал начали приезжать один за другим «Бедфорды». Скрипучие краны медленно снимали тяжёлые ящики, опуская их затем в брюхо «Бретани». Мы работали споро, принимая груз и растаскивая его по трюму. Маркировка на ящиках была не самая весёлая — «Осторожно. Взрывчатое вещество».

Вскоре старпом нас просветил:

— Снаряды для зенитных орудий.

— Тогда поплывём на пороховой бочке! — балагур Жиль не унимался.

— Весёлого мало, — пробормотал Папаша Гийом. — Любое попадание — и мы окажемся рядом с Девой Марией.

— С Девой Марией? — услышал его бретонец. — Папаша, ты просто неисправимый враль! Только размазываешь сладкие слюни, — Жиль поморщился и повернулся ко мне. — Я тебе скажу правду, Малыш. Мы окажемся на палубе дырявой шхуны с капитаном по имени Сатана и будем заходить в порты, где нет ни капли виски. Вот оно, наше наказание! — он оскалил жёлтые зубы.

— Тебе хватит того, что ты выпил за всю свою никчёмную жизнь, чёрт бретонский, — ругнулся мой наставник.

— Вот я и запасаюсь, — Жиля невозможно было остановить. — В чём родился, в том уйдёшь, а я обману всех — уйду на тот свет с галлоном скотча, — бретонец подмигнул мне, — в пузе! — он засмеялся, хлопнув себя по животу. Я не сдержался и улыбнулся жизнерадостному (даже с избытком) матросу.

Уже после полудня всё завершилось. Наша «Бретань» была забита смертоносным грузом. Никто не сомневался, что наш путь лежал назад, на Мальту. А ведь Папаша Гийом был прав: удачная атака на наш транспортник — и нас больше нет. Никого. Почему мы не убежали, не струсили? Возможность такая существовала: уйти с корабля, через дипмиссию найти подходящее судно, отправиться во Францию или какую-нибудь нашу колонию. Матросы с французской военной эскадры, стоявшей в Александрии, потом так и сделали. Мы этого не сделали. Почему? Спустя годы задаюсь иногда этим вопросом. Мудрость лет даёт мне ответ: мы не были ни героями, ни беззаветными патриотами — просто на тот момент не видели другого пути.

Визит на «Бретань» мужа Надэж мне уже казался недоразумением или продуктом моего воображения, о котором можно забыть, когда в люк машинного отделения проорал Жак:

— Здесь, на причале твой вчерашний знакомый.

Несколько секунд соображал, что за знакомый. Но быстро понял и, ругаясь про себя, вскарабкался на палубу. Взглянул вниз, мои опасения подтвердились: «Месье Лаваль собственной персоной. Чёрт бы его побрал».

Жорж Лаваль с огромным чемоданом стоял внизу и махал мне рукой. Его открытое лицо выражало неподдельную радость от моего появления, или мне так показалось? Во всяком случае, мне стало неловко за свою чёрствость, и я спустился к гостю.

— Месье Ракито́ф, — можно было подумать, что улыбка сейчас разорвёт его щёки (но если и не разорвёт, то точно не стянутся в первоначальное состояние, а обвиснут как у бассет-хаунда). Я улыбнулся от этой мысли, а нежданный гость истолковал мою радость по-своему: — Вижу, Вы тоже не сомневались, что я вернусь, — и как само собой разумеющееся толкнул чемодан в мою