Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году - Николай Коншин

Последние слова Антона как бы развязали язык у благочестивого отца Филиппа и с плеч семипалатского мельника свалили гору; он вздохнул, как человек, который вынырнул из воды, где едва не задохся. Общим мнением положено было, чтоб его милость Борис Борисович поговорил с Анной Прокофьевной, и если польза предприятия не будет оспорена мудрым ее суждением, то, сделав предположение, как приступить к открытию трактира и где удобнее учредить оный, и, в то же время, ознакомясь хорошенько с окрестностями, приступить к исполнению намерения. Священнослужитель предложил всем домом отслужить молебен пред отправлением в путь и с благословением божиим проводить отважного гостя на благодетельный подвиг.

- Мне предчувствуется, - присовокупил Антон к заключению общего заседания, - что предприятие ваше увенчает господь успехом. Чудное ваше к нам прибытие есть уже видимый знак милости божией. Делом несбыточным казалось поныне, чтоб перебраться через этот лес, наполненный зверями и представляющий на каждом шагу или болото, или провал, или ручей. По слышанному от вас разуметь должно, что вы, к счастию, попали на ту именно полосу, по которой только и можно кое-как добрести сюда; но и тут как премудро невидимая рука божия провела вас мимо трех болотистых мест, самых опаснейших, из которых тысяча ключей разбегается по лесу; поверхность этих болот так обманчива, что по наружности примешь ее за твердый грунт, но сделай несколько шагов, то и не выбьешься, так и всосет в бездонную пропасть.

XIX

В пустынном домике Синего Человека комната, занимаемая Софьей, была, как уже сказано, стена о стену с перегородкой графа; только что окно было не на одной стене с его окном, а направо со входа. Усердный Антон, привязанный к дочери своего господина столько же, как самый нежный отец к своему собственному дитяти, употребил целые три дни на то, чтоб эту комнату сделать ей приятною. Он переправил сюда из ее семипалатской спальни не только все мебели, но и разные мелочные вещи, служившие к украшению. Кровать Софии стояла по той стене, по которой в комнате графа было окно; около кровати стояли ширмы ее; направо с одной стороны окна было трюмо, с другой - уборный столик с большим зеркалом; перед окном письменный стол, а по левой стене, около печи, два шкапа с платьем. На полу лежал прежний ковер ее спальни, а на стенах, хотя так же как и везде голых, висело несколько эстампов, взятых из кабинета Софии. Между залом и этой комнатой был отгороженный от сеней, как прежде сказано, уголок с одним окном. Антон назначил было тут спальню старой госпоже, отгородив кровать ее ширмой и тоже убрав комнатку приличною мебелью; но Мирославцева предпочла зал, куда и переносилась кровать ее на ночь. Антон понял, почему не одобрено его распоряжение: угол, отделенный от сеней досчатой переборкой, конечно, не мог быть удобным для спальни, он и сам это предвидел, и разумел даже неловкость: назначить барышне комнату более спокойную, нежели старой барыне, но не мог устоять против искушения успокоить преимущественно Софью, которую почитал как святыню своего жилища. "Мы уже люди пожилые, думал он, - а этот ангел еще дитя: ужели ей знать нужду на заре жизни своей". Мирославцева понимала старого служителя, и хотя посмеялась над его распоряжением, но наверное не от досады. С переезда не обошлось без спору: дочь желала уступить матери свою спальню или, по крайней мере, сделать ее общею; но ни то ни другое не было принято - и за перегородкой велено было спать горничной.

Уже давно кипела деятельность в домике Антона по закрытии бывшего в бане заседания; уже Мирославцева давно возвратилась с прогулки, но София еще не выходила из своей комнаты. Она провела почти бессонную ночь и только перед утром сомкнула глаза. Из лесу навевало в открытое окно ее комнаты ароматическую свежесть утра. Пустынная тишина едва прерываема была щебетаньем летающих около окна дружных человеку пернатых или отдаленным говором людей, переходивших по двору и работавших в ближнем огороде. Дремучая тень леса закрывала солнце; один только своенравный луч, будто украдкой, прорезав густоту дерев, мелькнул в комнате Софии золотой пушистой струной: наклонение луча показывало, что солнце уже высоко.

Сон не освежил Софьи: она проснулась печальна; долго слышала из-за дверей горничная перебираемые листы книги, прежде нежели колокольчик позвал ее.

Ширмы отворились. Минуту спустя Софья уже сидела за туалетом. Смелая рука хорошенькой горничной развила укладенную на голове косу, и из-под разрешенного узла густо покатились по плечам шелковые струи волос и обхватили стройный стан ее. Утомленная беспокойством ночи, но тем более прекрасная, она сидела задумчиво, наклонясь на спинку кресел: чело ее было бледно; в ее глазах, полных неги и томности, дышало глубокое чувство, священное чувство девственной любви; чувство, которое пылает только раз в жизни, как весна только однажды бывает в году.

Любовь женщины, как страсть, отражается в глазах беглым, прекрасным, но определенным пламенем, призывающим знакомую жертву на алтарь свой; но любовь девы, безотчетная тоска невинного сердца, как поэтическое увлечение, волнующее грудь, как стремление к прекрасному, она не выражается определенно... Жертва пылает, но бог неведомый пожирает ее.

Мирославцева, услышав колокольчик в комнате дочери, велела подавать чай. Антон, пред сим беседовавший об утреннем заседании в бане и о предприятии Бориса Борисовича - открыть в Семипалатском трактир, понес приказание на крыльцо, где давно уже раздували, гасили и снова раздували господский самовар; она отворила окно, перед которым собран был чайный столик, и лишь только, придвинув к нему кресла, села, как вдруг растворяется стремительно дверь, и Софья, бледная как мертвец, с раскинутыми по плечам волосами, вбегает к ней.

- Что я узнала! - вскричала она. - Зачем давно мне этого не сказали?.. Милый ангел, простите меня... Могу ли я объясниться менее безумно?.. Богуслав убит!

Ни одной капли крови не было в лице ее... это был пришлец из гроба... но ее глаза, светлые, открытые, блистали величием сильной ее души, и тогда как земное существо казалось готовым разрушиться, оно как бы хотело возблистать еще однажды всем достоинством ангела, в него воплощенного.

- Ты говоришь такую новость, - сказала испуганная мать, - которой здесь в доме никто не знает, ни даже Антон. Воля твоя, София, этому верить мудрено.

Дочь не отвечала, она упала почти без чувств в объятия к матери, ее стесненная грудь едва переводила дыхание... она трепетала.

- Ради бога, Софья, успокойся, объясни мне: как ты узнала это?

- Друг мой, - воскликнула она, - пожалейте меня... я стыжусь сама себя... Боже мой! Я ли это!

Пламенные слезы брызнули по лицу ее; она зарыдала.

- Несчастная, ты, что ли, принесла известие о смерти Богуслава? - сказала Мирославцева Маше, стоявшей у дверей с глазами полными слез и умоляющими.

- Он жив, сударыня, - отвечала бедная горничная, - он ранен: об этом я узнала от слуги Бориса Борисовича, который видел его в Смоленске... Да и об этом я не думала говорить барышне; они, кажется, сами прочитали в глазах моих.

- Видишь ли, Софья, как твой страх неоснователен: убит или ранен - это не одно и то же.

Софья не переставала плакать; она закрыла лицо руками и не произнесла ни слова.

- Я не понимаю, - сказала Мирославцева, - в чем ты укоряешь себя: я сама сокрушалась бы о потере Богуслава, как о потере родного моего сына, и однако же не думаю, чтоб за это мне должно было упрекнуть себя. Сюда придет сейчас Борис Борисович, мы его расспросим; а между тем сядь и позволь Маше окончить туалет твой.

Через полчаса вошел граф; он остановился от изумления, взглянув на Софью:

- Что с вами?.. Боже мой! - воскликнул он отрывисто.

- Вы нас видите испуганными, любезный сосед, - начала Мирославцева, - чрез вашего служителя дошла до нас печальная весть, что один из друзей нашего дома, полковник Богуслав, который недавно из отставки вступил опять в службу, ранен и что вы сами видели его в Смоленске.

- Я спешу прежде всего успокоить вас, - отвечал граф, - Богуслав ранен неопасно, и хотя он попался в плен, но более потому, что под ним убили лошадь; я познакомился со всеми нашими ранеными, которых, по вступлении в Смоленск, поместили в монастырь, где я с приезда остановился. Я сам, вместе с монастырской братией, ходил за ними; и если б не был выдан неприятелям за богатого человека и через сие не подвергался бы явной опасности всего лишиться, то и поныне с радостию посвящал бы силы мои на помощь любезным соотчичам. Служитель мой особенно помнит господина Богуслава, потому что он помещен был в комнатах отца архимандрита и поручен непосредственному его надзору.

- Как вы полагаете, - спросила мать, - останутся ли раненые в Смоленске или будут отправлены в другое место?

- Об этом перед моим удалением известно не было; но буде слух, до меня сегодни дошедший, справедлив, о назначении здесь в окрестностях лазарета, то, вероятно, этот лазарет и состоит из находившихся в Смоленске раненых. Если общее согласие одобрит план мой учредить в том селении трактир, то я завтра же отправлюсь туда и поставлю первою обязанностию разведать о господине Богуславе.