О мертвых — ни слова - Варвара Клюева

— Смотри-ка, неплохо получается! Конечно, до Марка тебе далеко, но лиха беда начало. Так что там насчет вторжения? Пожалей темноту убогую, поделись светом мудрости.

— Так и быть. Почему ты уверена, что Леша потерял ключи возле больницы? У больницы он обнаружил пропажу, только и всего. Разве было у него время проверять карманы, когда вы несли тело Подкопаева по лестнице? Ты, конечно, уточни, когда он в последний раз видел ключ, но сдается мне, что в пятницу утром, когда закрывал дверь. Или Леша имеет привычку регулярно проводить ревизию карманов?

— Хм… не знаю. Он имеет привычку бренчать мелочью в карманах брюк, но ключи, насколько я поняла, лежали в куртке. Да, ты прав, нужно выяснить, когда они были на месте. Если Леша посеял их под дверью собственной квартиры, нет ничего удивительного в том, что нашедший их туда вломился. Странно только, что ничего не взял. Вряд ли им двигало благородное побуждение пожурить Лешу за рассеянность и вернуть ключ. В таком случае мог бы оставить записку…

Я резко замолчала, увидев выражение лица Селезнева. Оно вдруг стало очень сосредоточенным и напряженным.

— В чем дело, идальго?

— Знаешь, я вдруг вспомнил, что у покойного тоже при себе не было ключей. Я ведь видел содержимое его карманов: паспорт, мелочь, карточка на метро, оторванная пуговица, таблетки соды, игрушка-головоломка, обертка от жевательной резинки, дешевая шариковая ручка, несколько потрепанных клочков бумаги с буквами и цифрами — сокращения для так называемого компьютерного «железа» и цены на него, как объяснил мне один наш знаток. Но ключей не было. Конечно, Подкопаев жил в гостях, но ведь не сидел же безвылазно в квартире! Ему должны были дать ключи на случай, если он вернется в отсутствие хозяев. Как ты считаешь?

— Наверное. Но Мефодий мог оставить их дома — по рассеянности или нарочно. Ведь он думал, что вернется назад с Великовичем. Надо спросить у Лёнича, давал ли он Мефодию ключи и не находил ли их потом дома.

— Спроси. Если ключ исчез, получается довольно интересная история.

— Думаешь, ключи позаимствовал убийца? — Я открыла рот. — И у Леши тоже? Но какой в этом смысл? Ни у Леши, ни у Лёнича, ни у Мефодия деньгами особо не разживешься. Правда, Мефодий недавно получил деньги от родителей, но сильно сомневаюсь, что сумма была такой, на какую польстился бы убийца. Стоило ли рисковать? Логичнее было бы обокрасть Архангельского. Среди гостей Генриха он самый состоятельный.

— Вряд ли убийцу интересовали деньги. Кстати, ты поинтересуйся, вдруг ключи пропали у кого-нибудь еще…

— Слушай! Меня посетила бредовая идея. Мефодий в разное время жил у многих сокурсников. В том числе у Безуглова, Мищенко, у Сержа, Прошки, Марка, Генриха и у Леши. Наверное, все они вручали ему ключи от своих квартир, но вот все ли забирали их, когда Мефодий съезжал? Не исключено, что некоторые просто об этом не вспомнили. Тогда у Мефодия накопилась целая коллекция ключей. Не она ли была целью убийцы?

— Хм! И покойный носил эту коллекцию с собой? Не тяжеловато ли? Если я правильно понял, за одиннадцать лет Подкопаев сменил едва ли не сотню адресов. Если хотя бы каждый пятый из его бывших хозяев забывал потребовать ключи обратно, связочка получается чересчур увесистая. Наверное, таскать такую в кармане не совсем удобно, да и зачем?

— Ну, Мефодия трудно назвать существом сугубо рациональным. И во внимании к мелочам нельзя обвинить. Однажды какой-то придурок пришпилил ему на полу пиджака куриную лапку, так Мефодий ходил с ней две недели, пока сама не отскочила. И груда металлолома в кармане ему не была бы помехой, он ее просто не заметил бы. Нужно на всякий случай спросить у ребят, не обратил ли кто-нибудь внимания на необъяснимую привязанность Мефодия к увесистой связке ключей. Ладно, с первым вопросом покончили. Ключа ты не находил и у Леши в квартире не был. Остается разобраться с обещанием тянуть с началом расследования до пятницы. Сегодня мне сообщили, что приехали родители Мефодия. Тебе не кажется, что ты поторопился с вызовом? Они должны знать, у кого сын жил последние дни. А мы не имеем права просить Лёнича дать ложные показания. Каким же образом ты собираешься морочить голову начальству?

Услышав резкие нотки в моем голосе, Селезнев помрачнел.

— Во-первых, родителей отыскал не я, а участковый, к которому с самого начала попало это дело. Они прилетели в Москву вчера примерно в то время, когда мы с тобой разговаривали. Я видел их вечером, выразил соболезнования и сказал, что должен побеседовать с ними, но готов отложить разговор на пару дней, пока они немного придут в себя и уладят необходимые формальности. Подкопаевы с благодарностью приняли отсрочку. Мы договорились встретиться в пятницу. Во-вторых, у меня сложилось впечатление, будто они не знали о мытарствах сына. Они писали ему до востребования.

— А как ты оправдался перед начальством? Вряд ли оно одобряет столь гуманное отношение к родственникам убиенных, если от него страдает следствие.

— Я веду сразу несколько дел. Начальство полагает, что я собираюсь к пятнице расквитаться с остальными долгами, чтобы с чистой совестью сосредоточиться на деле Подкопаева.

Селезнев подчеркнуто смотрел мне в глаза и ни разу, пока говорил, не отвел взгляда. В его словах мне слышались вызов и обида: все-таки его задело мое недоверие и этот допрос. Оно и понятно. Человек в лепешку расшибается, чтобы сдержать слово, помочь людям, которым, между прочим, ничем не обязан, и вот благодарность…

— Не обижайся, Дон, — попросила я виновато. — Я никогда не подвергла бы тебя этому допросу, если бы дело касалось только меня. Когда я вчера тебя увидела — ты еще и слова не сказал, — первая моя мысль была о том, что я без разговоров пошла бы с тобой в разведку. Чтоб мне провалиться, если вру.

Селезнев улыбнулся.

— Меня та же мысль посетила в субботу — еще до того, как мы встретились.

Я потянулась к чайнику, и тут мой взгляд случайно упал на часы.

— Боже! Немедленно смываемся! Сейчас сюда заявится вся гоп-компания.

— Ты не рассказала им о нашем договоре? — спросил он, когда мы выскочили на лестницу и, перескакивая ступеньки, побежали вниз.

— Нет, ты же просил, — пропыхтела я. — Но они о многом догадываются. А если Леша перескажет наш с ним телефонный разговор, понять, что к чему, будет совсем несложно. Когда он сообщил мне о неизвестном посетителе, я испугалась и предложила поискать микрофоны. Ох, и еще эта глупость, будто я все объясню в предсмертной записке! Боже, пощади идиотку! Если они узнают правду о заговоре у них за спиной, мне не жить. Сейчас-то они с моей подачи думают, будто я выудила из тебя служебную информацию древним женским способом.

Селезнев расхохотался:

— Ты сказала, что обольстила меня?

— Ну, не совсем. Скорее, позволила так думать. Нужно же было как-то объяснить свою осведомленность. Эти гады ни за что не оставили бы меня в покое, если бы я не подбросила им эту идею. Ведь я впервые в жизни скрываю от них нечто важное. Добро бы еще тайна была моей личной…

— Не оправдывайся, я не против, — сказал Селезнев, хихикнув.

Мы вышли из подъезда и направились к его машине.

— О боже, ну при чем здесь ты? Я боюсь, они догадаются, как обстоит дело в действительности. Мне, например, вряд ли понравилось бы, если бы они за меня приняли какое-то важное решение, да еще скрывали бы это.

— Ты всегда можешь оправдаться тем, что я загнал тебя в угол. Ведь я знал все о вечеринке и о фарсе в больнице. Следовательно, мог посредством шантажа склонить тебя к чему угодно. — Он распахнул передо мной дверцу серого «жигуленка». — Куда едем?

— Покатаемся по округе. Минут через десять я должна вернуться. Насчет шантажа ты, конечно, неплохо придумал, но сомневаюсь, что они клюнут. Вот ты бы поверил, что я уступила шантажисту?

— Ну, если бы опасность грозила кому-то из твоих близких, наверное, поверил бы.

— Они знают меня лучше. Я просто зверею, когда на меня давят. Ничего не соображаю от бешенства. Кроме того, как ты собираешься с ними сойтись, если я представлю тебя шантажистом?

— Спишем все на недоразумение. Я открыл тебе свои карты и попросил об ответной любезности, а ты решила, что в случае отказа я приму крутые меры. Но в конце концов выяснилось, что я замечательный, чуткий, душевный человек, готовый поступиться интересами следствия ради торжества милосердия. Пойдет?

— Ты еще напиши гимн в честь своих исключительных достоинств, — засмеялась я, — это произведет на моих друзей неизгладимое впечатление. Они с благоговением вознесут тебя на пьедестал и поставят перед твоим образом свечи. Станешь святым покровителем всех обиженных силовыми структурами нашего замечательного правового государства.

— Не выйдет. Я очень скромен. Даме не к лицу фыркать, запомни. И вообще, видишь тех четырех молодцев, мрачно шагающих к твоему подъезду? По-моему, тебе пора.