Пират (сборник) - Лев Брандт

Он работал прежде сельским фельдшером, но ревматизм и болезнь сердца заставили его уйти на покой. Болезнь усилилась, и теперь Петр Петрович передвигался, опираясь на палку, каким-то мелким воробьиным шажком. Палочка и легкое птичье подпрыгивание делали его походку жалкой и фатоватой одновременно.

Пелагея Васильевна, еще недавно грузная женщина, страдала одышкой, редко выходила из дому и целыми днями сидела у окошка и глядела на улицу.

Петр Петрович, когда позволяли ревматизм и погода, с утра до вечера ловил удочками рыбу неподалеку от дома.

Война согнала их с привычного места, где они прожили всю жизнь, и забросила в небольшой приволжский город. Поселились они в маленьком домике на самом берегу реки и жили так тихо, что домик казался необитаемым.

Далеко, на Волыни у них остались дети. Они уговорили стариков уехать, а сами ушли в партизаны. Последнее письмо от них было уже очень давно. Каждый день Пелагея Васильевна ждала у окна, но почтальон упорно обходил их домик.

Внизу, под обрывом, на реке старуха видела согнутую спину мужа, он сидел на большом пне подмытой рекою ветлы. Сухая жилистая шея старика была всегда напряжена и вытянута, а худые острые лопатки торчали даже из-под пальто. Среди дня, когда переставала клевать рыба, старик возвращался домой, издали показывая жене улов.

Пелагея Васильевна кивала мужу, вздыхала и отворачивалась. Изредка она жаловалась мужу:

– Почтальон опять прошел мимо.

– Ну-ну, ничего не значит, – вяло успокаивал старик. – Разве легко оттуда прислать письмо. Ты не беспокойся, я своих знаю, они в лесу выросли. Руки у немцев коротки их поймать. Да…

Обедали старики молча. Прежде, в долгие годы совместной жизни, у них всегда находилось достаточно тем для разговоров, теперь они только изредка обменивались короткими замечаниями, остальное время молчали и даже старались не смотреть друг на друга.

Только иногда, не выдержав молчания, Пелагея Васильевна говорила как будто сама себе:

– Мне бы легче было там с ними умирать, чем вот так жить без них…

И тогда Петр Петрович страшно сердился. Он бросал ложку на стол и кричал на Пелагею Васильевну, кричал пронзительно, словно хотел во что бы то ни стало заглушить голос жены:

– Глупости! Глупости ты говоришь! Да ты сама согласилась уехать! Что бы ты там делала? Только мешала. Умирать! Что толку умирать, невелика наука… Они должны быть свободными, а мы бы у них сидели, как кувалды на шее… Вот я, я – фельдшер и мужчина, мне бы лучше было остаться, и то я молчу и не жалуюсь.

Петр Петрович сильно размахивал руками со скрюченными ревматическими пальцами и зло бросал в лицо жене новые и новые обидные слова.

– А ты, ты была бы только обузой для них!..

Пелагея Васильевна не возражала. Она вся сжималась, испуганно смотрела на мужа, словно ждала, что он скажет еще что-то страшное и непоправимое, но старик так же разом успокаивался и заканчивал уже другим тоном:

– Не стоит об этом говорить и думать, Поля. Вот кончится война…

И, не договорив, умолкал.

После еще долго сидели они за столом, не притрагиваясь к еде, погруженные каждый в свои думы, и думы их были похожи друг на друга, как две капли воды.

Однажды Петр Петрович принес жене подарок. Проходя через рынок, он увидел индюшку. Индюков, столь обычных у них на родине, здесь он увидел впервые. Старик купил птицу.

Семеня ногами и подпрыгивая сильнее обычного, он появился во дворе и, передавая ношу жене, сказал:

– Вот тебе, Пелагея Васильевна. Начнем сначала. Помнишь ведь, мы тоже когда-то начали с пары индюков. Это к счастью. Теперь надо ей только индюка достать, и мы заживем, как дома жили.

Пелагея Васильевна долго вертела птицу в руках, потом удовлетворенно кивнула головой.

– Хорошая индюшка. Присадистая, как попадья. Нестись хорошо должна. Вот только где достанем индюка?

– Достанем, – уверенно пообещал Петр Петрович.

Индюшка испуганно осматривалась, вытягивала шею, вертела по сторонам головой, потом уставилась на стариков удивленными, выпуклыми глазами и сердито закричала. Пелагея Васильевна подтолкнула мужа, указала пальцем на индюшку и спросила шепотом:

– Смотри, смотри, Петро, на кого она похожа? – И сразу же подсказала: – Да на Фаину Самусевич, свояченицу лесничего, глаза совсем такие, – и вдруг захохотала громко и весело, как не смеялась уже давно.

Старик несколько мгновений смотрел на жену, потом и он начал смеяться.

Они сидели на крылечке, смотрели на индюшку, подталкивали друг друга и хохотали до слез. Громкий смех стариков не нравился индюшке, кораллы на ее шее покраснели, хвост она развернула веером и закричала еще громче.

С этого дня Пелагея Васильевна начала вставать еще раньше. Индюшка ночевала на жердочке под самой крышей в маленьком дощатом сарайчике и встречала хозяйку, вытягивая навстречу ей голову с постоянно застывшим выражением удивления в глазах.

– Ну хватит, пора вставать, – ворчала хозяйка и ставила на пол еду.

Днем Фаина бродила по дворику, и Пелагея Васильевна, сидя у окна, делила свое внимание между почтальоном и индюшкой.

Каждое воскресенье Петр Петрович ходил на базар, но купить индюка ему не удавалось.

Зиму Фаина провела в сенях. Зимой маленький домик казался вымершим, старики вставали поздно, неторопливо завтракали, скупо обмениваясь словами, потом Петр Петрович надевал очки и доставал книгу. Читал он недолго – через две-три страницы уже клевал носом. Пелагея Васильевна, покормив индюшку, садилась у окна и, подышав на стекло, смотрела на улицу.

В середине зимы, около Нового года, она дождалась почтальона. Незнакомый человек коротко сообщал, что дети их живы, но сами писать им не могут.

Старики ожили, сделались говорливыми и несколько дней подряд вели себя так, как будто встретились после долгой разлуки и не могли наговориться. Но постепенно возбуждение прошло, и жизнь потекла снова скучно и монотонно.

А весной индюшка начала нестись.

В начале июня Фаина всеми доступными ей способами показала, что ей пришла пора высиживать детей. Индюка по-прежнему не было, старики охали, расстраивались, но горю помочь не могли. Пробовала Пелагея Васильевна привязать индюшку во дворе, но та кричала не переставая, рвалась к гнезду и отказывалась от пищи.

– Вот беда, околеет чертовка, – горевала Пелагея Васильевна и всплескивала короткими пухлыми руками.

– Да-да, слышал я и читал, что нет лучше матерей, чем индюшки, – говорил Петр Петрович и сокрушенно кивал головой.

Наконец старики решили посадить индюшку на куриные яйца, и Петр Петрович еще раз отправился на базар. Воротился он очень скоро и принес вместо куриных восемь гусиных яиц.

– Куриц надо зерном кормить, а гуси будут траву щипать до осени, и река тоже рядом, пусть плавают на здоровье, когда подрастут, – объяснял он жене.

Пелагея Васильевна согласилась с мужем и быстро устроила гнездо своей любимице.

Через десять минут индюшка, счастливая и успокоенная, сидела в углу сеней, прикрыв восемь голубовато-белых очень крупных яиц. Время от времени она приподнималась, наклоняла голову и долго не отрываясь смотрела на яйца, потом осторожно опускалась на гнездо. В выпуклых, удивленных глазах ее было теперь выражение покоя и счастья.

Фаина почти не сходила с гнезда, и Пелагея Васильевна снимала ее и выносила на двор кормить.

– Тьфу, скаженная, – сердилась старуха. – Я ей добра хочу, а она клюется.

Индюшка торопливо проглатывала несколько кусков размоченного в воде хлеба и мчалась на гнездо.

Петр Петрович, когда бывал дома, подолгу наблюдал за индюшкой, сам как индюк вытягивал худую сморщенную шею, кивал головой и, вздыхая, говорил:

– Мы, люди, так любить не умеем, пороху не хватает. Да…

– Тоже скажешь, просто глупая птица, – сердилась старуха. – Любить тоже надо с понятием. А то если я не сниму ее с гнезда, она и сама околеет, и детей в яйцах заморит.

– Что ни говори, но науке известно, что индюшки самые лучшие матери, так и написано. Да…

Пелагея Васильевна краснела, делала какие-то неопределенные быстрые движения руками, как будто искала подходящий предмет, чтобы бросить им в мужа, поднималась и, уходя, говорила:

– Ну что же, слава богу, что не все люди похожи на индюков, а то вот так бы все твердили без конца одно и то же, одно и то же.

Петр Петрович смотрел ей вслед и улыбался.

Через двадцать дней из яиц вылупилось шестеро неуклюжих гусят. Пелагея Васильевна почти не отходила от них. Индюшка, похудевшая, взъерошенная, отрывала теперь опьяненные счастьем глаза от своего коротколапого потомства только затем, чтобы накричать на непрерывно вмешивающуюся в ее материнские дела хозяйку.

Первые дни гусята были очень беспомощны, особенно один – серый, с желто-белыми шеей и головой. Он казался крупнее остального выводка, но был очень неуклюж, часто переворачивался на спину и не мог подняться. Но Пелагея Васильевна была начеку и немедленно спешила на помощь встревоженно кричащей матери.