Материк - Сергей Алексеев

Чувствую и каждый день подгоняю себя — пора сеять. Пора сеять в души детей своих Доброе и Вечное. Поднимаю руку и боюсь. А вдруг еще не готова почва, вдруг не отсыпан, не намыт тот материк, на котором зерно прорастет и даст всходы. Пересеивать будет поздно, засохнет земля, или грянет зазимок…

И снова иду на материно поле учиться чувствовать плодородную почву и Время. Учиться сеять.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. СКАЗКА

У одного барина был крепостной мужик по имени Самоха. Хоть и славился он на всю губернию как искусный мастер ветряные мельницы ставить, а жил худо, зимой и летом в одних холщовых портках ходил, а сапог и вовсе никогда не нашивал. Всю жизнь топора из рук не выпускал, но избенка у Самохи вся на подпорках стояла, в другой угол ткни, так насквозь и протычешь. Ни добра, ни скотины у него вовек не бывало, в избе — шаром покати, в кармане — вошь на аркане, зато ребятишек — одиннадцать душ. Дома-то Самоха почти и не жил — только придет в деревню, как барин его к себе призывает и опять посылает на чужую сторону, где старую мельницу направить, где новую поставить. Две-три ночи поночует Самоха, на младенца в зыбке поглядит, новую подпорку к избе приставит, топор за опояску и подался из дома. А как вернется, глядь — зыбка-то уж снова занята, прежний младенец-то своими ногами ходит и кричит на всю избу — тятя пришел! Тятя пришел! В работе Самоха и не замечал, как время шло, и чудилось ему, будто ребятишки каждый день у него рождаются и тут же на ноги встают.

Барину было выгодно такого мастера держать, Самоху нарасхват брали и деньги за его работу платили немалые. Коли уж Самоха мельницу поставит — круглый год молоть будет, только успевай мелево подвози. В тихую-то погоду другие мельницы все стоят, а Самохины все до одной крутятся, машут крыльями, хотя и ветра-то на мокрый палец не поймаешь. Придут другие мастера, уж и так поглядят, и эдак — все по-ихнему сделано: и стояк, и осёны на нем, и лежачее колесо, и шестерня, и жернова из одного камня. Разве что крылья полегче да как-то по-особому развернуты; но какие б там крылья ни были, если ветра нет — хоть убейся, не станут они крутиться. А мука-то с Самохиных мельниц до чего же была хороша! Что хлеб, что пироги — во рту тают. Сказывали, один мужик привез рожь молотить, засыпал ее в ковш, а из летка-то в сусек пшеничная мука потекла…

Прослышали о Самохе в дальних местах, и приехал к барину именитый купец по имени Севастьян, молодой еще, этакий молодец-гуляка и побогаче самого барина. А прежде заглянул купец в Самохину избу, жене его и ребятишкам мануфактуры на сарафаны и рубахи дал, деньгами одарил и пошел к барину, просить, чтобы продал он мастера Самоху вместе с бабой и малыми ребятами. И цену свою положил — три тысячи рублей, пару гнедых жеребцов и штуку английского сукна. Барин и слушать не стал, руками замахал: дескать, купить такого мастера у купца всей мошны не хватит, а за цену, что Севастьян назначил, он, барин, Самоху и на год внаем не даст. Купчина битый был, барский норов знал, а потому стал цену поднимать. Вот уж вдвое, втрое умножил, барин же уперся на своем и ни в какую. День бился купец, другой, но так и не выторговал. Сошлись на том, что возьмет Севастьян Самоху на три года внаем, чтобы поставить четыре мельницы — мукомольную, две пильных да рушку-круподирню. Подождал купец, когда Самоха домой вернется, посадил его в свой дормез, инструменты положил и говорит:

— Ну, братец Самоха, хватит тебе эдак-то жить. Коль поставишь мне четыре мельницы — я тебе денег и на избу дам, и коня с коровой куплю и одежи всякой. Твой-то барин скупей, а я для мастера ничего не пожалею.

Очень уж не хотелось Самохе в дальние края уезжать да на долгий срок, но куда денешься? А тут еще баба зудит: поезжай, Самоха, поставь мельницы благодетелю нашему, я как-нибудь проживу. Ведь и так, как солдатка, весь век мыкаюсь, три года уж перебьюсь, зато потом избу поставим, корова будет.

— Позволь мне, батюшко, большака своего с собой взять? — попросил Самоха. — Ему уж пятнадцатый год пошел, пора к ремеслу приучать.

Севастьян затылок почесал: не было уговора с барином насчет сына Самохи и платы за него не было, однако смекнул, что польза-то как раз от него будет превеликая. Барин мастера ему не уступил из гордости, а в отроке-то какая ему гордость? Хоть и держит он топор в руках, да неуч еще, отцова ремесла не познал, секрета не перенял. А если Самоха за три-то года обучит его — вот тебе и мастер! Смекнул это купец Севастьян да к барину: коли не пожелал Самоху продать — сына его уступи! Какой тебе от него прок? У Самохи-то вон сколько сыновей еще остается. Барин подумал и согласился, но цену заломил. Поторговался Севастьян для виду, заплатил деньги, бумагу составили, печать приложили, и поехал Самоха со своим большаком ставить купеческие мельницы.

Ехали долго, по лесам, по полям, по трактам и проселкам, барин всю дорогу о секретах Самоху пытал. Как увидит где ветряк, прикажет кучеру подвернуть и ну выспрашивать, что да почему. Ведь не поленится, под самый шатер залезет, валы пощупает, шестерни, колеса, весь белый от муки вылезет и все никак в толк не возьмет, отчего Самохины меленки машут крыльями в безветрие, а другие нет. Самохе же и лазить никуда не надо; он поглядит, как махи ходят, послушает, как ветер от них шумит, и сразу говорит, что в ветряке плохо сделано.

— У этой стояк-то косовато поставлен. Ишь, вздыхает она как, ровно в гору идет. А у той вон крылья больно уж тяжелы, и дышит она тяжко…

— Но вот у этой-то, братец Самоха, и крылья легкие, и валы ровно стоят, и ветер хороший, а едва ворочается. Сколь народу-то скопилось…

Самоха смеется:

— Крылья-то легкие! Да поглянь, иглицы-то на них эдак поставлены! Ветер должон облизывать махи, гладко по ним ходить, а здесь он будто против шерсти гладит, путается.

Севастьян даст денег мужикам, заставит их остановить крылья и давай лазить по ним, ощупывать и осматривать. Вроде все как надо, иглицы те на месте стоят, и ветру негде путаться…

— Ты, батюшко, на глаз-то не узнаешь, — говорит Самоха. — Ты послушай-ко, послушай: вон шум какой идет да стукоток.

Купец слушал, подставляя то одно ухо, то другое, а то спиной становился, но ничего услышать не мог. Большак самохинский тоже замрет и слушает, но к мельницам у него особого интересу не было; он больше по сторонам глазел, на встречных девок пялился, а то уставится вперед, вдаль, и смотрит, так что слезы на его глазах наворачиваются. Самоха-то думал, что первенец по родному дому тоскует и печалится; ведь коли продали, то уж назад вовек не воротиться. Смотреть по сторонам и не на что было, хоть и по чужим краям ехали, — те же русские мужики с бабами по нивам кланяются, хлеб жнут, что в ихней деревне, те же песни поют, в таких же низких избенках живут, и только над всем, как везде, поднимаются церковные купола да ветряки с крыльями.

— Не печалься, большачок, — сказал Самоха. — Тебе у нового барина жить легче будет.

— А я и не печалюсь, — засмеялся сынок — Гляжу вот — земля-то какая большая! Сколь ден едем, все не кончается…

Приехали они на место. Севастьян показал, где мельницы ставить, мужиков с подводами дал в помощь и приказчика, которому наказал повиноваться мастеру, как себе самому. Ну и, конечно, приодел Самоху с сыном, хорошую кормежку дал, новый инструмент и посулил за каждую мельницу по три рубля серебром сверх обещанной избы, лошади и коровы. Мужики начали дороги мостить, лес подваживать да шкурить, а Самоха же расставил повсюду колышки с привязанными к ним тряпицами и ходит смотрит. Подует ветep — тряпицы полощутся, утихнет — обвиснут. Днем смотрит, ночью смотрит, потом новые колышки вколачивает, на деревья тряпицы вяжет, чертит что-то на земле, а строить не начинает. Месяц прошел, другой, третий — уж и лес просох, вот-вот снег упадет, однако Самоха ни одного венца не положил. Приказчик хоть и повиновался мастеру, но съездил тайно к купцу и доложил, что Самоха палец о палец не ударил и только харчи изводит зазря. Севастьян все свои дела бросил, приехал к Самохе, а тот ему говорит, дескать, мельницы ставить здесь нельзя, место плохое, надо другое искать. Купец спорить не стал, лишь поторопил и распорядился ставить мельницы где мастеру захочется.

Прежде чем Самоха отыскал новое место на высоком холме — прошло еще два месяца. Приготовленный лес перевезли, и мужики-плотники в первую очередь срубили широкую избу, а уж мукомольную мельницу заложили весной. Пока плотники шатер рубили, Самоха в избе валы да стояки выстругивал, шестерни ладил, крылья собирал. Сына все время рядом с собой держал, даже на праздники, на вечерки в деревню не отпускал. Парни с девками хороводы водят, а большак самохинский в избе сидит, дерево долотом ковыряет.

— Пусти, тять, — просится большак. — Я ночью отработаю…

— У барина просись, — говорит Самоха. — Я тебе не хозяин.

Севастьяну же не выгодно отпускать ученика хоть на час: пока мастер-то в его руках — пускай отрок мастерство познает.